Джон Коннолли - Любовники смерти

Я позвонил Эпштейну из автомата на Второй авеню у индийского ресторана, где предлагали всякую всячину, которую никто не хотел есть, и поэтому в попытке оживить бизнес у дверей поставили человека с грустным лицом и в яркой полиэстеровой рубашке, чтобы протягивать рекламные листовки, которые никто не хотел брать.

– Я ждал вашего звонка, – сказал Эпштейн, взяв трубку.

– Насколько я слышал, долго ждали, – ответил я.

– Насколько я понимаю, вы хотите встретиться.

– Вы правильно понимаете.

– Приходите на обычное место. Не очень рано. В девять. Я буду рад увидеть вас снова.

Раввин повесил трубку.

Я снял квартиру на углу Двадцатой и Второй, прямо над магазином скобяных изделий. Квартира имела две достойного размера комнаты с отдельной кухней, которой никогда не пользовались, и санузлом, достаточно просторным, чтобы там могло развернуться человеческое тело – при условии, что руки этого тела будут прижаты к бокам. В квартире была кровать, кушетка, пара кресел и телевизор с DVD-плеером, но без кабельного телевидения. Здесь не было телефона – вот почему я звонил Эпштейну из автомата. И все равно я оставался на линии минимальное время, достаточное, чтобы договориться о встрече. Я уже позаботился вынуть батарейку из своего сотового и купить временную замену.

В булочной по соседству я съел несколько булочек и вернулся к себе. В комнате справа от окна сидел на стуле владелец квартиры и чистил пистолет «Зиг». Обычно хозяева не занимаются этим в сдаваемых квартирах, если только хозяин не Луис.

– И что? – спросил он.

– Вечером я встречаюсь с ним.

– Нужна компания?

– Вторая тень не помешает.

– Это расистское замечание?

– Не знаю. Ты участвуешь в минстрел-шоу? [8] Минстрел-шоу – шуточные спектакли, распространенные в Америке XIX века, в которых белые актеры, гримируясь под негров, выставляли их в смешном и дурацком виде.

– Нет, но я купил тебе пушку. – Он взял кожаную сумку и вытряхнул на кушетку пистолетик.

Я вынул пистолет из кобуры. Он был примерно семи дюймов длиной и весил, наверное, меньше двух фунтов.

– «Кимбер Ультра 10–2», – сказал Луис. – Магазин на десять патронов. Задний край рукоятки острый, так что осторожнее.

Я положил пистолет обратно в кобуру и протянул ему.

– Ты шутишь, – сказал он.

– Не шучу. Я хочу получить обратно мою лицензию. Если меня задержат с незарегистрированным огнестрельным оружием, мне конец. Они сдерут с меня кожу живьем, а что останется, выбросят в море.

Из кухни появился Ангел с кофейником в руке.

– Думаешь, тот, кто убил Уоллеса, пытал его, чтобы узнать твои музыкальные вкусы? – сказал он. – Его кромсали, чтобы он рассказал, что разузнал о тебе.

– Этого мы не знаем точно.

– Да, так же, как не знаем точно происхождение человека, причины изменения климата, природу гравитации. Его убили в твоем старом доме, когда он раскапывал все о тебе, а потом кто-то расписался его кровью. Довольно скоро этот тип попытается сделать с тобой то же, что сделал с Уоллесом.

– Вот поэтому Луис и не будет отходить от меня вечером.

– Да, – сказал Луис, – потому что если меня схватят с пушкой, то это ничего. Когда черные носят оружие – это нормально.

– Я слышал об этом, – сказал Ангел. – Думаю, это самозащита: брат за брата.

Он взял пакет с булочками, разорвал его и положил на обшарпанный кофейный столик. Потом налил мне чашку кофе и сел рядом с Луисом, и я рассказал им все, что узнал от Джимми Галлахера.

Оренсанц-центр не изменился с тех пор, как я последний раз заходил сюда несколько лет назад. Он по-прежнему господствовал над Норфолк-стрит между Ист-Хьюстоном и Стентоном, такое неоготическое строение, созданное по проекту Александра Зельтцера в XIX веке к прибытию немецких евреев. Архитектора вдохновил великий Кельнский собор и принципы немецкого романтизма. Потом это здание было известно как Анше Чезед – «Люди добра», прежде чем конгрегация не слилась с Храмом Эммануила, что совпало с миграцией немецких евреев из Кляйн Дойчланд – Маленькой Германии – в Нижнем Манхэттене в Верхний Ист-Сайд. Их место заняли евреи из восточной и южной Европы, и округа превратилась в кроличий садок, густо заселенный теми, кто по-прежнему пытался вписаться в этот новый мир социально и лингвистически. Анше Чезед стал Анше Слоним в честь городка в Польше и так и оставался до шестидесятых, когда здание стало обрушиваться от ветхости, и скульптор Ангел Оренсанц спас его, превратив в культурный и образовательный центр.

Я не знал, как раввин Эпштейн был связан с Оренсанц-центром. Он не имел там никакого официального статуса, но имел большое влияние. Я видел некоторые из секретов, которые центр скрывал под красивым интерьером, и Эпштейн был их хранителем.

Когда я вошел, там был только какой-то старик, подметавший пол. Я уставился на него. Этот старик был здесь и когда я заходил последний раз, и также подметал пол. Наверное, он всегда был там: убирал, наводил блеск, наблюдал. Старик взглянул на меня и, узнав, кивнул.

– Рабби нет, – сказал он, инстинктивно поняв, что не могло быть другой причины для моего появления здесь.

– Я звонил ему. Он ждет меня. Он должен быть здесь.

– Рабби нет, – повторил старик и пожал плечами.

Я сел. Продолжать спор не имело смысла. Старик вздохнул и продолжил подметать.

Прошло полчаса, потом час. Никаких признаков Эпштейна. Когда, наконец, я встал, чтобы уйти, старик сидел на полу, пристроив метлу между коленей, как знамя, удерживаемое каким-то древним, всеми забытым знаменосцем.

– Я же вам говорил, – сказал он.

– Да, – подтвердил я.

– Вам нужно лучше слушать.

– Я очень хорошо слушаю.

Он печально покачал головой.

– Рабби, он теперь не часто сюда заходит.

– Почему?

– Вышел из милости, наверное. А может быть, это стало для него слишком опасно. Для всех нас. Стыдно. Рабби – хороший человек, мудрый человек, но некоторые говорят, что ему не подобает делать то, что он делает, этот Бет Шалом.

Старик, видимо, заметил мое замешательство.

– Это Дом мира, – объяснил он. – А не Шеол. Не здесь.

– Шеол?

– Ад. Не здесь. Больше не здесь, – сказал он и многозначительно постучал ногой по полу, намекая на скрытые помещения внизу.

Когда я в последний раз приходил в Оренсанц-центр, Эпштейн показал мне камеру под основанием здания. Там он держал существо, зовущее себя Киттимом, – демона, пожелавшего стать человеком, или человека, возомнившего себя демоном. Теперь, если верить старику, Киттим покинул это место, изгнанный вместе с держащим его в плену Эпштейном.

– Спасибо, – поблагодарил я.

– Бевакаша, – ответил он. – Бетах ба-Адонай ва’асей-тов [9] Бетах ба-Адонай ва’асей-тов ( иврит ). – Уповай на Господа и делай добро. .