Стивен Кинг - Возрождение

Как-то жарким днем в конце лета, вскоре после моего дня рождения, я поделился этой мыслью с мамой. Она взяла меня за плечи и посмотрела в глаза. Верный признак, что мне предстоял очередной Жизненный Урок.

— Половина бед в мире проистекает из этого вот «мое-мое», Джейми, — сказала она. — Когда ты играешь с друзьями, солдатики принадлежат вам всем.

— Даже если мы понарошку враги?

— Даже тогда. Когда Билли и Эл уходят домой ужинать, а ты складываешь солдатиков в коробку…

— Это сундучок!

— Хорошо, в сундучок. Когда ты их убираешь, они снова твои. Люди умеют обижать друг друга самыми разными способами, — ты это еще узнаешь, когда подрастешь. Но я считаю, что корень всех зол — обыкновенный эгоизм. Обещай, что не будешь эгоистом, малыш.

Я пообещал. Но мне все равно не нравилось, когда побеждали Билли и Эл.

Тем октябрьским днем 1962-го, когда судьба мира висела на волоске из-за тропического клочка земли под названием Куба, я воевал за обе стороны, а значит, победа в любом случае оставалась за мной. С утра по Методист-роуд проехался грейдер («и не надоело ему камни двигать», обычно ворчал папа), оставив после себя кучки рыхлой земли. Сначала я сделал холмик, который затем превратился в холм, а потом — в холмище, почти мне по колено. Сперва я хотел назвать его Козьей горой, но это показалось мне банальным (ведь до настоящей Козьей горы всего лишь дюжина миль) и скучным. Пораскинув мозгами, я назвал его Череп-горой и даже попытался выкопать в ней глаза-пещеры, но сухая земля тут же их засыпа́ла.

— Ну и ладно, — сказал я россыпи солдатиков в сундучке. – Жизнь — не сахар, всего не заполучишь.

Это была одна из любимых папиных присказок, и с пятью-то детьми он знал, о чем говорит.

— Пещеры будут понарошку.

Половину войск я расставил на вершине Череп-горы, где они смотрелись очень внушительно (особенно впечатляли минометчики). Это у меня были фрицы. Американцев я выстроил у кромки лужайки. Им я отдал все джипы и грузовики, которые так классно будут мчаться по крутому склону горы. Некоторые перевернутся, но хотя бы парочка доберется до вершины. И переедет минометчиков, которые будут с криками молить о пощаде. Пощады им не видать.

— Не на жизнь, а на смерть, — сказал я, расставляя последних героев-американцев. — Гитсмер, ты — следующий!

Я уж было начал выдвигать их вперед, шеренгу за шеренгой, изображая при этом пулеметные очереди в стиле комиксов, но тут на поле брани упала тень. Подняв голову, я увидел мужчину. Он буквально затмил собой послеполуденное солнце, поэтому видел я лишь окруженный золотистым свечением силуэт.

В доме жизнь била ключом, как обычно и бывало по субботам. На длинном заднем дворе Энди и Кон перекидывались с друзьями бейсбольным мячом. Они кричали и смеялись. У себя в комнате наверху Клер с парой подруг слушали пластинки: «Локо-Моушн», «Солдатик», «Палисейдс Парк». Из гаража доносился стук молотка: это Терри с папой работали над старым «Фордом» 51-го года выпуска, который отец называл «Дорожной ракетой». Или Проектом. Однажды я услышал, как он назвал его куском дерьма. Я горячо полюбил это выражение и использую его до сих пор. Когда вам кисло, обзовите кого-нибудь или что-нибудь куском дерьма. Сразу полегчает.

Вокруг творилось много всего, но в этот миг все как будто замерло. Знаю, что это всего лишь иллюзия, подсунутая памятью (не говоря уже о целом ворохе мрачных ассоциаций), но воспоминание очень яркое. Ни тебе криков детей на заднем дворе, ни играющих наверху пластинок, ни стуков молотка в гараже. Ни пения птиц.

Потом мужчина нагнулся, и из-за его плеча меня ослепили косые лучи солнца. Я прикрыл глаза рукой.

— Прости, прости, — сказал он и подвинулся так, чтобы я мог спокойно, без помех, его рассмотреть. Сверху на нем был черный, для походов в церковь, пиджак и черная же рубашка с отложным воротником; на ногах — синие джинсы и потертые мокасины.

Он словно бы хотел быть двумя разными людьми одновременно. В шесть лет, я делил больших на три категории: молодые взрослые, взрослые и старики. Передо мной стоял молодой взрослый. Уперев руки в колени, он рассматривал воюющие армии.

— Кто вы? – спросил я.

— Чарльз Джейкобс.

Имя показалось мне смутно знакомым. Он протянул мне руку, и я тотчас ее пожал — потому что, несмотря на возраст, был хорошо воспитан. Как и все мы. Родители за этим проследили.

— Почему у вас воротник с дыркой?

— Потому что я священник. По воскресеньям я буду ждать тебя в церкви. А если ходишь на вечерние собрания Братства юных методистов по четвергам – то и там тоже.

— Раньше нашим священником был мистер Латур, — сказал я, — но он умер.

— Я знаю. И очень сожалею.

— Не надо. Мама говорит, он не мучился и отправился прямиком на небеса. Хотя у него не было такого воротника.

— Это потому, что Билл Латур был светским проповедником. То есть что-то типа добровольца. Он служил в церкви, когда там некому было служить – это очень хороший поступок.

— Кажется, папа знает про вас, — сказал я. – Он один из церковных дьяконов. Ему разрешают собирать пожертвования, но делать это приходится по очереди с другими.

— Делиться – это хорошо, — сказал Джейкобс и опустился рядом со мной на колени.

— Молиться будете? — Эта мысль меня несколько тревожила. Молиться следовало в церкви или на собраниях Братства юных методистов – братья и сестра называли их «четверговой школой». Когда мистер Джейкобс снова начнет их вести, мне тоже придется туда ходить – как и в первый класс обычной школы. – Если вы хотите поговорить с папой, он с Терри в гараже. Они меняют сцепление «Дорожной ракеты». Ну, папа меняет. Терри только смотрит и подает инструменты. Ему восемь. Мне шесть. Мама, наверное, сидит на заднем крыльце и смотрит, как ребята бросают мяч.

— Когда я был ребенком, мы называли эту игру «Обратка», — сказал он и улыбнулся. Улыбка у него была приятная, и он мне сразу понравился.

— Правда?

— Ну да, потому что когда ты ловил мяч, нужно было тут же швырнуть его назад и попасть по бите. Как тебя зовут, сынок?

— Джейми Мортон. Мне шесть лет.

— Ты уже говорил.

— По-моему, еще никто не молился у нас на лужайке.

— И я не собираюсь. Просто хочу поближе взглянуть на твоих солдат. Кто из них русские, а кто – американцы?

— Ну вот эти, на земле – американцы, конечно, а эти, на Череп-горе, — фрицы. Нашим нужно взять гору.

— Потому что за ней лежит дорога на Германию, — сказал Джейкобс.

— Точно! К главному фрицу, Гитсмеру!

— На совести которого так много зла.

— Что?

— Ничего. Ты не против, если я буду называть плохих парней немцами? Фрицы – это как-то грубовато.

— Да, конечно. Фрицы – это немцы, а немцы – это фрицы. Папа воевал. Правда, только в последний год. Он чинил грузовики в Техасе. А вы где воевали, мистер Джейкобс?