Дин Кунц - Скованный ночью

— Ага.

— Они выглядели как нормальные обезьяны.

— Ага.

— Но эта была жутко ненормальная.

Я уже знал, кем был Большая Голова и откуда он взялся, но не был готов рассказать об этом Бобби. Поэтому я промолвил:

— Вот улица, на которой они поймали меня в бунгало.

Видя, что все улицы здесь похожи друг на друга как близнецы, Бобби спросил:

— Ты можешь их различать?

— Почти всегда.

— Значит, ты провел здесь чертову уйму времени, брат.

— Для телесенсации маловато.

— Тогда развесил бы здесь таблички, что ли.

— Слишком скучное занятие.

Когда Бобби выехал с газона на тротуар, а с него на мостовую, я вынул из кобуры 9-миллиметровый «глок» и велел свернуть направо.

Мы миновали два квартала, и я сказал:

— Стоп. Это здесь. Именно тут они крутили крышку люка.

— Если они овладеют миром, то сделают этот вид спорта олимпийским.

— По крайней мере, это интереснее, чем синхронное плавание.

Когда я вылез из джипа, Бобби спросил:

— Куда ты?

— Езжай вперед и припаркуйся так, чтобы одно колесо стояло на люке. Не думаю, что они еще там. Они ушли. Но береженого бог бережет. Не хочу, чтобы они набросились на нас, когда мы войдем внутрь.

— Внутрь чего?

Я шел перед машиной и командовал, пока правая передняя шина не оказалась точно на крышке.

Бобби выключил двигатель, взял ружье и вышел из джипа.

Слабый ветерок немного усилился, и стоявшее на западе облако переместилось к востоку, открыв луну, но закрыв звезды.

— Внутрь чего? — повторил Бобби.

Я указал на бунгало, где сидел в чулане, прячась от обезьян.

— Хочу взглянуть, что там гниет на кухне.

— Очень хочешь?

— Ужасно, — сказал я, направляясь к бунгало.

— Извращенец, — проворчал он, идя следом.

— Отряд был зачарован.

— Значит, мы должны спуститься до уровня обезьян?

— Это может оказаться важным.

— Мой желудок полон кибби и пива, — предупредил Бобби.

— И что из этого?

— Просто дружески предупреждаю, брат. В таком состоянии я очень чувствителен.

Входная дверь бунгало осталась незакрытой. В гостиной по-прежнему пахло пылью, плесенью, сухой гнилью и мышами; кроме того, здесь пахло шелудивой обезьяной.

Фонарик, которым я раньше не смел здесь пользоваться, осветил в углу между задней стеной и потолком несколько желтоватых коконов длиной сантиметров в восемь. Их свили бабочки, мотыльки или какой-нибудь сверхплодовитый паук. Более светлые прямоугольники на выцветших стенах отмечали места, где когда-то висели картинки. Штукатурка потрескалась меньше, чем можно было ожидать от дома, построенного шестьдесят лет назад и пустовавшего почти два года, но сеть тонких трещинок делала стены похожими на яйцо, из которого вот-вот вылупится птенец.

В углу валялся красный детский носок. Он не мог иметь отношения к Джимми, потому что оброс пылью и лежал здесь давно.

Когда мы шли к двери гостиной, Бобби сказал:

— Вчера купил новую доску.

— Конец света. Ты ходил в магазин?

— Друзья в Хоби сделали это за меня.

— Хорошая? — спросил я, проводя его в столовую.

— Еще не распаковал.

В углу потолка виднелось несколько таких же коконов, как и в гостиной. Каждый из них был длиной от восьми до десяти сантиметров и шириной с толстую сосиску.

До сих пор такие конструкции мне не попадались. Я остановился и осветил их.

— Аж мурашки по спине, — сказал Бобби.

Внутри пары коконов виднелись темные пятна, изогнутые в форме вопросительного знака, но они были так плотно запечатаны, что я не смог разглядеть подробности.

— Видишь что-то двигающееся?

— Нет.

— Я тоже.

— Может, они мертвые.

— Ага, — не слишком убежденно сказал я. — Просто несколько больших, мертвых, недоделанных мотыльков.

— Мотыльков?

— А чего же еще? — спросил я.

— Больно здоровые.

— Может быть, новый вид. Более крупный. Превращаются.

— Насекомые? Превращаются?

— Люди, собаки, птицы, обезьяны. А насекомые чем хуже?

Бобби нахмурился и обдумал эту мысль.

— Пожалуй, имеет смысл запастись парой лишних шерстяных свитеров.

Сознание того, что я находился в этих комнатах, не имея представления о жирных коконах над головой, заставило меня испытать приступ тошноты. Я сам не знал, почему эта мысль вызывала у меня такое омерзение. В конце концов, никакое насекомое не могло бы пригвоздить меня к стене и заключить в удушающий кокон. С другой стороны, это был Уиверн, в котором возможно все.

Впрочем, тошноту могла вызвать и доносившаяся с кухни вонь. Я забыл, насколько она сильна.

Держа ружье в правой руке и прикрывая левой рот и нос, Бобби потребовал:

— Скажи, что хуже не будет.

— Не будет.

— И так достаточно.

— О да.

— Давай поживей.

Едва я отвел луч от кокона, как мне показалось, что одна из темных скрюченных запятых пошевелилась.

Я снова осветил потолок.

Никто из таинственных насекомых не двигался.

Бобби спросил:

— Что, дрейфишь?

— А ты нет?

— Бр-р-р!

Мы вошли на кухню с трескучим линолеумом. Стоявший в воздухе запах разложения был густым, как чад прогорклого жира в какой-нибудь придорожной забегаловке.

Прежде чем искать источник вони, я осветил потолок. В его дальнем углу виднелись те же коконы, что и в предыдущих двух комнатах. Тридцать-сорок. Большинство имело восемь-десять сантиметров в длину; несколько штук было вдвое меньше. Еще двадцать разместилось в самом центре, у остатков лампы дневного света.

— Плохо дело, — сказал Бобби.

Я опустил фонарик и тут же увидел источник тошнотворного запаха. У раковины лежал распростертый труп.

Сначала я подумал, что этого человека убили коконы. Мне представилось, что во рту у мужчины торчит шелковый кляп, уши забиты желтовато-белыми хлопьями, а из носа лезут нитки.

Однако коконы оказались тут ни при чем. Это было самоубийство.

У живота мужчины лежал револьвер, и распухший указательный палец все еще нажимал на спусковой крючок. Судя по ране на горле, человек приставил дуло к подбородку и всадил себе пулю прямо в мозг.

В прошлый раз я прошел к черному ходу, взялся за ручку и остановился, когда на стекло упала тень обезьяны. Подходя к двери, а потом пятясь от нее, я прошел в нескольких сантиметрах от трупа и едва не наступил на него.

— Именно этого ты и ждал? — глухо спросил Бобби, по-прежнему прикрывая лицо рукой.

— Нет.

Я сам не знал, чего ждал, но в глубоких подвалах моего воображения гнездились картины и похуже. Увидев труп, я испытал облегчение; мое подсознание предвидело нечто более ужасное.

Белые кроссовки, легкие хлопчатобумажные брюки, вязаный красно-зеленый свитер… Мертвец лежал на спине, вытянув левую руку ладонью вверх, словно просил милостыню. Одежда плотно облегала его тело, и он казался толстым, но это было делом бактерий — труп распирали газы.