Александр Терехов - Натренированный на победу боец

– Найдем на каждом этаже, если падают. Вы их просто не видите, – огрызнулся Старый, хмыкая мне и мигая, но я призадумался.

Старый ткнулся в стол за бланками договоров, и на устах его вспухло золотое слово «задаток». А я, убедившись, что смывной бачок исправен, со спокойной душой выполз во двор и лег на лавку под яблоней-китайкой с побеленным коленом. Любуясь железной скобой двери «Прием стеклотары», я вдыхал последний август – вот и кончилось.

– Я говорю: они только к югу от улицы Ленина. Где руководство живет, учреждения. Что ж они на север, в дома населения не идут? – Иван Трофимыч встал у меня в головах, словно молясь на дорогу.

– Это характерно. Паллас, ученый такой, объезжал Россию еще в восемнадцатом веке и тоже отмечал: в Яицком городе крысы только в южной от тракта стороне. Дорогу не любят переходить.

– Я вот думаю: не-ет, это не просто. Это они против меня хотят… Как думаешь? Вечером аж страшно. Я один не хожу. Жена мясо с луком жарит, и на ночь в подъезд кладем, чтоб выше, к дверям, не шли. Я супруге говорю: давай ночью сходим поглядим через окошко, как они там гуляют… Противно.

– Просто урожайный год, – зевнул я и сел.

Он примял ровно зачесанную назад седину и пробормотал:

– А ты, может, слыхал, есть какая-то крысиная болезнь?

– Бабушка рассказывала.

– Ну?

– Что? Ну, рассказывала, если крысу убьешь, то самому, значит, умереть. Засохнешь. Но это так… Не думайте. Человек помирает не от болезни.

– А от чего?

– От того, что помирает.

Иван Трофимович покачал шляпой и тяжело пошел. Ишь ты, какая его машина ждет, и шофер дверку держит. Оглянулся:

– А лечиться чем? Бабушка не говорила?

– Травами. Смородина, чистотел. Песий язык – особенно. Или влюбиться.

– Влюбиться?

– Ага. Но серьезно. До конца. До конца-то можете?

Иван Трофимович покраснел:

– Иногда. – Потом еще крикнул из машины: – А спиртным?

– Не. Они наоборот. Тянутся к этому делу.

Старый лежал щекой на пачке зеленых денег и кричал в телефон:

– Не! Не выпил! Лариса, мы уезжаем!

Старый пощупал сахарные занавески, щелкнул светом – горит. Подпрыгнул на мягкой полке и горько признался:

– Никогда не ездил в спальном вагоне. Напиши мне на могиле: «Он не ездил в спальном вагоне». – Потащил из сумки кулек, запахший колбасой.

Я тоже растрогался и попросил:

– А когда меня похоронишь – выбей, пожалуйста, на мраморе: «Умер, так и не напившись вволю вишневого компота».

Старый смутился и достал компот – женатый мужик! Поезд поплыл. Я выглядывал в коридор. У одного туалета пасся грустный Иван Трофимович. У противоположного – лысоватая долговязая личность, синие щеки. Прочие жрали да шуршали простынями.

По вагону боком протискивалась проводница в мужской рубахе с погонами, едва сдерживающей ее стать, заводя по очереди в каждое купе свою грудь, как глазищи слепой рыбы.

– Посидите у нас, Танечка, – зашептал я, встретив носом тесную середку ее рубахи. – Мы любим женщину в пилотке. И в черной юбке любим. Красивые ноги напоминают интересную книгу – хочется сразу заглянуть, а что же дальше?

Таня смеялась, взглядывая на свои колени размером с башку Старого, и откусила наш огурец.

– Позвольте, я вам карман застегну. К вам едем. Мы дератизаторы [4] . Спасем от крыс исток русской свободы.

– Ага. За миллионы! На что вы нам сдались – такие хорошие. Баню достроить – нет денег. Все начальство за вас перегрызлось. Чай не пили. Оба туалета открыла. Им противно в один ходить. Мэр – налево, губернатор – направо. А мне мыть.

Я снова высунулся в коридор. Синещекая личность, значит, губернатор. Два мощных лизоблюда читали ему бумаги.

Поезд достиг ночи. Я обрушил кожаную штору на луну, похожую на рыбную чешуйку, натертую до серебряного мерцания мельканием лохматой лесополосы.

– Мы будем счастливы в этом городе. Мы отдохнем и будем радоваться. – Старый улыбался во тьме. – Там есть мясокомбинат. На мясокомбинате всегда бывают колбасные цеха. Мы поедим колбасы – «Мозговую», «Охотничью», «Яичную», «Брауншвейгскую». Язычки, запеченные в шпиге. Боже, как долго я живу. Сколько же я помню! Рассветет – мы с тобой на реку. Почему – «вот уж хрен»? Будем молоды. Мне столько лет, а я не летал еще на самолете. Впервые в спальном вагоне. А ездил в холодильнике, в почтово-багажном, в вагоне-ресторане на кухне, в тамбуре, на третьей полке, на столике, на полу, в туалете. В купе проводников!

Старый запыхтел, а я отправился по его стопам – в купе проводников. Татьяна писала акт на запачканную кровью простыню, через пять минут без памяти ржала, капая слезами на акт; потом я шагнул задвинуть дверь, чтоб не совались пассажирские рожи, и заметил, как жарко, да? – разным пуговицам и молнии, как и предполагалось, оказавшейся на правом боку, – и за это спустя три часа протопил углем вагонную печь, держал желтый флажок «на отправление», отпихивая коленом в грудь детину с забинтованным глазом – его на станции Жданка родственная толпа трижды заносила на третью ступеньку с мешком картохи под хоровую мольбу: «Ну сынок!»

Еще один сынок, лобастый, как автобус, маялся в тамбуре: нету места, растирая на пухлых локтях озноб; я подтолкнул:

– Третье купе. Давай.

Сам вернулся, разулся и еще раз – как дал!

Старый целомудренно закутался в простыню, не убирал изумленных глаз с обласканного мной паренька.

– Успокойся, это не я. Это Витя, светлоярский парень, – пояснил я. – Окончил Рязанский мед. Едет отдохнуть. А это чай. Хоть бы одна сволочь сказала спасибо.

– Благодарю. – У Вити оказался звучный до грубости голос.

– Теперь, что узнал. Есть губернатор, демократ, фамилия – Шестаков. Из ветеринаров, что-то там его увольняли за правду. Пил. Местные, корпорация «Крысиный король», – это его какие-то волчата. Очень ему обидно, что они не могут этот потолок… Жалеет для нас денег. Не любит Трофимыча. Очень не любит москвичей. Хочет в Москву.

Они хлебали чай и с обычной для утра тупостью отвернули носы к окошку – за ним побеленные низкие заборчики сменялись желтыми строениями с красными буквами «М» и «Ж», одноэтажными станциями, сарайчиками, облепленными куриным пухом, с палыми яблоками на серых крышах, и все сменяли посадки, тропинки, переезды с завалившимися набок тракторами, ржавые плуги, вороны, прыгающие друг за другом, под рельсы подныривали ручейки с торчащей из-под лозы удочкой и грузной гусиной флотилией.

– Старый, – я пересилил зевок. – Как бараны твердят: крысы в потолке. Подвал чистый. Я, конечно, понимаю, что так не бывает. Но, вообще, тебя не смущает этот потолок?

– Сынок, – усмехнулся Старый. – Сы-нок!

– Ну, гляди. – И я уставился на парня. – Как отчество?