Александр Терехов - Рассказы

Александр ТЕРЕХОВ

Рассказы

Александр Михайлович Терехов родился в 1966 году в городе Новомосковске Тульской области в семье служащих.

После школы работал корреспондентом районной газеты в Белгородской области. Служил в армии. Сейчас-студент факультета журналистики МГУ.

Литературным дебютом А. Терехова стал рассказ "Дурачок", напечатанный в еженедельнике "Неделя" в январе 1988 года. Первой журналистской работой в центральной прессе-очерк "Страх перед морозами" (журнал "Огонек", No 19, 1988 год). Участник Всесоюзного совещания молодых писателей 1989 года.

ДУРАЧОК

В лазарет я попал в первый раз, поэтому никак не мог избавиться от настороженного оцепенения, вызванного желанием сразу, с первого раза, не допускать промахов и ошибок, которые поставили бы меня в зависимое положение.

Сосед по койке мне сразу не понравился. Он как-то очень живо воспринял факт моего появления.

- Ты ложись здесь, здесь ложись, слышишь? Тумбочка твоя - эта, верхнее отделение. Сколько служишь?.. Салага, значит... Иди пока белье получи, понял?! Да брось свой мешок... Что встал-то, как столб?

Я сначала следовал его суматошным советам, но потом, решив, что дальше больше, и лучше раньше, чем позже, резко выпрыгнул из предложенного ритма: мешок с туалетными принадлежностями и затрепанной "Роман-газетой" подчеркнуто небрежно швырнул на койку и лениво пошел к окну. Опершись на подоконник, стал смотреть вниз на черный от пыли снег, косолапую ворону и малыша с лопаткой, ее неуклонно преследующего.

Моя равнодушная спина привела соседа в раздражение.

- Иди, иди, встал чего? Уйдет сестра-хозяйка, что делать будешь? А тут и пайка скоро. Главврач заметит на обходе, что ты без пижамы,-мигом в роту отправит. Ты слышишь, нет?

"Сейчас он доведет мысль до того, что я своим стоянием подрываю обороноспособность",- зябко подумал я.

- Да ты чо? Оглох? а?

Он дернулся в кровати, чертыхнувшись, достал запропастившийся тапок и зашлепал ко мне.

- Да что увидел-то там?

Он посмотрел вниз, засуетившись, попытался глянуть с моего места, а потом запричитал в ухо:

- Да ты чо? Слышишь, что говорю? Встал чего? Иди, куда говорят. Слышишь?-Последнее слово он прокричал.

Я обернулся и сурово посмотрел на него в упор. Способ испытанный: дураков, а мой сосед был, несомненно, из вышеозначенной породы, он приводит в полное недоумение.

Он был мал и худ, со впалыми прыщеватыми щеками и изогнутым трамплином носом. Голубые светлые глаза под сдвинутыми к переносице бровями смотрели с изумлением. Волосы цвета сухого камыша он аккуратно зачесывал набок, организуя справа беленькую канавку проборчика.

- Ты чо?-Он выругался, определяя мое состояние.-Припух, что ли? Может, тебе подъем устроить в полвторого ночи?

"Ага, устроишь",-пообещал я про себя, не отрывая от него упорного, пристального взгляда, ожидая, когда же до него дойдет, что этим я выражаю только недоумение. Презрительное недоумение.

- Ты что молчишь-то? Идиот. Стоит и молчит,-выдавил он смешок.-Стой, стой...-Он еще раз деланно засмеялся и зашипел, уже отходя: - Душшш-шара!

"Все. Увял",-понял я и пожалел: "Жалко, что не ударил. Я бы врезал..."

Сосед ушел, хлопнув дверью.

Я сел на кровати, уткнул голову в кулаки, стал слушать, как бьется мое сердце, как стрекочет железный кузнечик часов. Я сопел и думал:

"Я правда, наверное, псих... Псих... Это правда, наверное... Больное, издерганное чувство суверенитета... Чушь несу, ведь чушь... Псих просто". - И слушал, как сердце бьется глухо и далеко в теле.

Весь день я ходил оглушенный абсолютным бездельем, тишиной и покоем. Так скорый поезд вдруг резко тормозит на перегоне - и птичий разнобой прорастает сквозь изумленный скрип сжатых тормозом колес, напоминающий о скорости, опалявшей душу. Этим скрипом, несостоятельным и пустячным напоминанием, был мой сосед по койке Шурик Шаповалов, рядовой комендантского взвода, который в гарнизоне обеспечивал охрану проходных.

Шаповалов мрачным взглядом встречал каждое мое появление в палате, сразу замолкал, а когда говорил я, напрягался, пофыркивал и качал головой, выражая бездну презрения к моим донельзя глупым и пустячным словам. Я спокойно смотрел на Шурика-не разозлился даже, застав его читающим мой военный билет, разысканный в тумбочке. "Жур-на-лист",- прочитал он мою профессию и с гадливой насмешкой бросил билет на кровать.

Я не разозлился. Напряжение, заполняющее душу человека в армии в жестком коллективе мужчин, непримиримых к слабостям и скупых на внимание и доброту,-это напряжение разжималось с каждым блаженным, пьянящим часом безделья. А Шаповалов... Это была чепуха, мелочи, пустяки по сравнению с морем свободы и отдыха, которое я пил, задыхаясь. Мой поезд тормозил.

Спать я пошел в полдесятого, оставив без внимания предстоящий фильм.

- Эй, журналист, подъем!-несмело затряс меня за плечо Шаповалов.

Было понятно, что собирается удержаться на грани шутки: то ли опыта для таких дел маловато, то ли увиденный фильм развеселил. Я был не склонен шутить. Сел в кровати, внимательно посмотрел в темноте на часы: убедившись, что до утра далеко, лег лицом к стене, так и не удостоив взглядом будилыцика.

- Подъем! Эй, журналист, подъем,-заныл он, пытаясь раскачать меня, как застрявшее бревно. Я был безмолвен и равнодушен к его потугам. Тогда он уцепился за мое плечо и принялся тянуть, все больше раздражаясь отсутствием реакции. Потом наклонился и крикнул в ухо:

- Подъё-ом! Журналист, подъем! Давай поднимайся! Я глаз не открывал. Он сел на меня и стал подпрыгивать. "Сколько угодно",-подумал я.

Служил он на полгода больше меня, и ему полагалось так поступать, а мне полагалось подчиниться. Но мой поезд сильно затормозил-я демонстрировал полное презрение к "шнурку".

- А может, ты умер? - хихикнул он и просунул свою ладонь к моему лицу. Шлепнул по щеке.

Легко так шлепнул. Обычно. Обычно так и бьют. В грудь или ладонью по щеке. Чтоб не оставалось синяков. Это точно-не остается.

Но он шлепнул меня слегка, играясь, что ли.

Мне надоел скрип поезда. Я хотел послушать лес и птиц, хоть ненадолго.

Сел в кровати. Шурик, улыбаясь в темноте, стоял рядом.

Я аккуратно протер глаза, отвернул одеяло, выпростал ноги, нащупал ими тапки, заправил рубашку в кальсоны, встал, схватил Шаповалова за ворот и рывком притянул к себе. Я сжимал его горло, встряхивал худое тщедушное тело, видел сразу затрясшиеся щеки и повлажневшие, вытаращенные глаза, спокойно сознавая, что, пожалуй, не понимаю, что делаю и зачем.

Он изумленно и зло вскрикнул: "Ты что, журналист?" - и уцепился своими клешнями за мои руки, слабо пытаясь их разжать. "Ты что-о?"-хрипел он и дергал головой, не догадываясь ударить меня.