Александр Терехов - Рассказы

Мой клоун-подвижник. Старое время растоптало бы его в героя. Грядущее его растопчет в чудака.

Время героев затмило традиции народной жизни - уважение и любовь к подвижникам, к людям, у которых нет мировоззрения, кроме одного: дайте мне делать дело свое; которые ущербны своей оторванностью, но полны своей дорогой (полнота и ущербность всегда относительны как творения коллективного уровня), к подвижникам, которые свободны от сиюминутных интересов и дел и тем самым не запятнаны подвигами официального мира и его неизбежными преступлениями, но именно они - ум, честь и совесть каждой эпохи.

Мы экономикой развратили души-теперь экономикой пытаемся их воспитать, мы делаем одно и то же: сначала эффективная экономика - потом светлая душа. Мы живем по-старому, что и значит - в никуда.

Есть поколение вдоха, есть поколение выдоха.

Есть поколение паузы - мы.

Клоуны нужны, когда пауза. Когда их нет - пауза мучительна.

Но клоуна не будет.

Герои закатились, ошельмованные и окровавленные. Подвижники разминулись с судьбой. Идут бесплотные тени героев - звезды. Они победят моего клоуна. Подвижник - всегда в пределах жанра. Звезда-везде. Звездой может стать человек, вырастивший самый большой живот, но не тот, кто вырастил больше всех хлеба. Звезда не может быть "просто рабочим", "просто учителем", "просто клоуном", для звезды нужно что-то неизмеримо большее - массовый и постоянный тираж газет, телемельканий, постоянное напоминание о себе - измена жанру, измена своему делу.

Подвижник - исключительность отдачи. До самозабвения. Звезда не может позволить себе такую роскошь - самозабвение. Она имеет ценность только на небосклоне, ей, чтоб быть, надо пробиться, и начинает она именно с этого - с того, чем можно пробиться, а не с внутренней одухотворенной идеи.., а мой Грач Кещян останется самим собой всегда: в богом забытых городах на краю света, величиной постоянной и неизвестной, не признанной временем за ненадобностью.

А смена идет. Ушли из сознания отважные первопроходцы в штормовках, отстояли навечно вахту мужественные сталевары, пролистаны и забыты девушки в красных косынках на пепельных фотографиях - им на смену шагают языческие конкурсы красоты и мускулов, уже бушуют безмозглые толпы рок- и футбольных фанатиков, уже итальянская бессмысленная эстрада убаюкала страну, уже неважно, что ты за человек, важно, что первый, уже идут боевики, где главные извилины не в голове, а на бицепсе, уже на экранах и сценах максимум правды достигается минимумом одежды, и есть твердая уверенность, что скоро мы увидим полную правду и даже в действии. Грядет время духовных фантиков и жвачки, мы проиграли битву духа - мы будем развлекаться. Мы заблудились на своем пути мы повторяем чужие зады.

Мы умнеем - приходит мудрость, пусть похожа она на усталость, пусть ее морщины - как трещины после землетрясения, но пусть придёт это новое время, пусть оно придет - оно победило, и поэтому справедливо.

Знаем, что посеяно, сосчитана влажность и температура, солнечные дни и дожди, но кто знает: что вырастет завтра, для кого станет добрым завтрашний день, кого пролистают, а кого найдут - в рыхлой земле, стекло, и цветы, и радость-не знаю.

Я знаю, что герой мой никогда не захочет успеха взамен чьей-то беды и скорее всего сам станет на обочину - он никогда не станет звездой.

Бывший напарник Грачика Кещяна Сережа Середа по студенчеству подрабатывал на съемках каскадером. Он даже прыгал через разводящийся мост в Ленинграде на съемках "Невероятных приключений итальянцев в России". Вот так вот.

Дрессировщица молниеносно звезданула по зубам зазевавшуюся с поклоном обезьянку и тепло улыбнулась публике, трепещет жестяная птица в тарелках оркестра, и товарищ в голубом танцует на проволоке с саблями, тупыми, как прапорщик, и Пал Палыч раздвигает руки весами, не отпуская артистов с манежа... "Ну, девочки",-и помчались мятущимся, тяжелым, затравленным бегом полосатые тигриные спины в манеж, в тысячеглазое, жаркое, грохочущее марево, в гремящий водоворот; иначе-кнут, а сзади, держась за больной бок, возник бледный Грачик-все? Все! Мы умываемся, собираемся, выключаем свет, сдаем ключи от гримерки и бредем на троллейбус-все.

Все уходят, а остается: шкурки от семечек, винные шлейфы, бумажные кружочки от мороженого - я не пойму, о чем я хотел вам сказать; когда ничего не можешь сказать наверняка, всегда трудно понять, что ты хотел, угасает свет и размывает стены туманом, туман сливается с гранитной набережной, сметанной мглой заледенелой реки с лиловыми проталинами посреди-и нет нигде клочка земли... Мы заканчиваем, дорогие товарищи, мы заканчиваем... Сережа Середа прыгал через мост... он умер от рака в прошлом году - вот это можно сказать определенно, это не понарошку... вечное бытие-самая сладостная привилегия читающих, и если мы действительно самая читающая держава, тогда понятно, почему мы так устаем от жизни, даже когда не делаем ничего, а он прыгал через мост-мосты сводятся, смыкаются незримые своды, пальцы ищут секреты в рыхлой земле, соединяются руки над бездной цирковой-точка касания...

Но только... в цирке не говорят "последний раз".

Не надо так говорить. Скажите - еще раз, вот так - еще раз.

Он пошел забирать сына из сада.

Сын тронул его руку во дворе: "Папа, скажи: "А!"

Так, подумал Грачик, какой-нибудь слесарь скверному четверостишию научил или что-то в этом роде - так и вляпаюсь прилюдно, все кругом знают: клоун.

"Пойдем, сынок, дома поговорим. Да, ты знаешь, что мы тебе купили?"

А сын опять посреди улицы: "Папа, ну ты скажи, пожалуйста: "А!" "Да погоди ты, сынок, да ты знаешь, кто к нам приехал?!". Уже у самого дома он отца за рукав уже изо всех сил: "Пап, ну скажи, скажи: "А!"

Папа обреченно посмотрел на насторожившихся приподъездных бабушек, осторожно присел на корточки и чуть слышно в самое ухо:

"А".

А сын во весь голос: "Б!"