Жан-Кристоф Гранже - Кайкен

— Учитель Уэда сейчас нас примет, — сказал Сигэру, слегка растерявшийся от многочисленности комитета по приему.

Они прошли следом за женщиной. Скользнули в стороны перегородки, открылся узкий коридор, по бокам которого снова тянулись расчерченные на квадраты перегородки. В помещении стояла жара и не наблюдалось никаких признаков кондиционера. Их попросили подождать в комнате, пол которой покрывали татами. Здесь же лежало несколько подушек. Пассан попытался сесть в позе сейдза — на коленях, опершись ягодицами о пятки, а ладонями — о верхнюю часть бедер. Сигэру, не мудрствуя лукаво, сел по-турецки, прислонившись спиной к стене.

Вдруг одна из седзи раздвинулась. Как и предупреждал Сигэру, Такэси Уэда был далеко не молод: похоже, ему перевалило за семьдесят. Но с двумя лилипутами, встретившими их на пороге, он не имел ничего общего — это был человек чрезвычайно высокого роста.

Лицо его также отличалось оригинальностью: довольно широкий разрез глаз, длинные, как у девушки, ресницы, пышная седая шевелюра, касавшаяся плеч. И борода, густая и окладистая. Такие бороды носили айны — северный народ, веками внушавший безбородым японцам почтительный ужас. Он был одет в белую хлопковую пижаму и походил одновременно на гуру в стиле «нью эйдж» и Распутина.

Сигэру поднялся, и Пассан последовал его примеру. Он уже догадался, что партия будет гораздо труднее, чем ему представлялось.

Кабинет психиатра был обставлен на западный манер: наборный паркет, европейская мебель 1930-х годов, ковры со строгим минималистским рисунком. Если бы не японский сад, вид на который открывался из широкого окна, и не туманом висевший в комнате аромат благовоний, Пассан решил бы, что попал на консультацию к психоаналитику с бульвара Сен-Жермен-де-Пре.

Уэда жестом предложил гостям кресла, сам сел за письменный стол. Сигэру немедленно приступил к изложению их просьбы. Доктор слушал не прерывая и не шевелясь — кажется, даже ни разу не моргнул, — а затем что-то ответил спокойным и ровным тоном. Сигэру снова заговорил, не повышая голоса. Больше всего этот диалог напоминал схватку двух теннисистов, с предельной вежливостью по очереди посылающих друг другу мяч.

Наконец Такэси Уэда рассмеялся. Пассан понял, что все пропало. В Японии смех служит признаком извинения, а извинение — признаком отказа. Очевидно, последнее чуть слышное слово, произнесенное психиатром, было «музукасий». В буквальном переводе с японского оно означает: «Это трудно». Японцы прибегают к нему в тех же случаях, в каких французы говорят: «Нет».

Пассан посмотрел на часы: 21:20. Ему обязательно надо покинуть этот дом до десяти вечера. И тут он вспомнил, что доктор говорит по-французски.

— Кончайте заниматься фигней, — грубо сказал он.

Доктор приподнял брови. Оливье швырнул на стол фотографии из своей папки: окровавленная ванная комната, собака со вспоротым животом, изувеченный труп Сандрины. Уэда молча рассматривал снимки. Несмотря на двойную степень самообладания — в качестве психиатра и японца, — он не выдержал. Втянул щеки, заставив затрепетать ноздри. Затем поднял голову:

— Вы… вы действительно французский полицейский?

— Я майор полиции, работаю в уголовном розыске Парижа, но это дело носит для меня личный характер. — Пассан понял, что должен говорить не как сыщик, а как обеспокоенный муж. — Здесь я иностранец. Никакими законными правами вести следствие не располагаю. Но главное, я сам по уши втянут в эту историю. Это моей собаке выпустили кишки. Разрубленная надвое женщина была моей лучшей подругой. Если вы мне не поможете, следующей жертвой станет моя жена.

Психиатр огладил бороду. Вся верхняя половина его лица теперь свелась к двум вытаращенным глазам, окаймленным кукольными ресницами.

— Вы подозреваете Аюми Ямаду? — наконец спросил он.

По-французски он говорил свободно и почти без акцента, как, впрочем, и Сигэру, и Наоко. С этим Пассану неслыханно повезло.

— У меня нет в том никаких сомнений. Убийства соответствуют ее психологическому профилю?

— Да. — Доктор нервно теребил свою бороду, достойную библейского пророка.

— Она способна на убийство?

— Да.

— Но вы не сочли необходимым поместить ее в закрытую клинику?

Такэси ответил не сразу. Но не потому, что подбирал аргументы в свою защиту, а потому, что хотел быть как можно более убедительным.

— Я не наблюдал Аюми уже много месяцев.

— С какого точно времени?

— С конца прошлого года. Тогда мне показалось, что ее состояние… скажем так, стабилизировалось. Я снова увиделся с ней только на похоронах ее отца.

— Она вас пригласила?

Уэда кивнул.

— В Японии это принято? Я имею в виду, звать своего психиатра на похороны отца?

— Вовсе нет, — улыбнулся врач. — Это было послание.

— Послание?

— Ну, я так полагаю. Понимаете, я думаю, что отца убила она.

— Нам говорили, он покончил с собой. — Оливье переглянулся с Сигэру.

— К такому выводу пришло официальное следствие. Ямада Кисидзиро повесился, но самоубийство могло быть инсценировано. Аюми очень умна.

— Вскрытие производилось?

— Нет.

— Почему она могла бы убить своего отца?

— Потому что ненависть всегда берет свое, даже если проходит много времени.

Пассан снова взглянул на Сигэру. Шурин рассказывал, что отец Аюми, овдовев, так больше и не женился и один воспитывал дочь. И что они были очень близки.

— Инцест? — предположил Пассан, проявив отсутствие воображения.

— Ничего подобного. Секс тут совершенно ни при чем.

Уэда снова принялся теребить бороду, как будто поглаживал домашнего зверька. Полицейский на своем веку допросил тысячи свидетелей и подозреваемых и сейчас нутром чуял: психиатр выложит ему все.

— Я познакомился с Аюми, когда ей было двенадцать лет, — начал тот. — Ее привели ко мне после попытки самоубийства.

— Она хотела повеситься?

— Нет. Наглоталась таблеток. В то время я работал в больнице Кейсацу Бёин. Аюми поместили в стационар. Поначалу она не шла на контакт с врачами, но не только потому, что не могла говорить. Просто она была… замкнута на себе, целиком и полностью. Мне понадобилось немало времени, чтобы добиться ее доверия. Пришлось даже выучить язык глухонемых…

Он говорил хорошо поставленным внушительным голосом. Такими голосами говорят гипнотизеры.

— Понятно. — Пассан покосился на часы. — А потом?

— Отец с раннего детства подвергал ее чудовищным мучениям. В физическом смысле слова.

Вот этого Пассан никак не ожидал. Ему показалось, что воздух, напитанный ароматами благовоний, сгустился в комнате.

— Законченный психопат, — продолжал Уэда. — Человек, лишенный всего человеческого. Он получал удовольствие, глядя на чужие страдания. Особенно на страдания родной дочери.