Владимир Лорченков - Время ацтеков

– Придется тело распилить, – говорит он.

– Зато вопрос будет снят, – обещает он.

– Нет тела, нет уголовного дела, – говорит он.

– А нам не нужно тело, – говорит он.

– Потому что, когда оно появится, мы будем часами отвечать на вопросы, – хмурится он.

– А нам нужно их задавать, – поднимает он палец.

– Поэтому тело не появится, – улыбается он. – Мать его!

Мать его. Мы вытираем полы насухо. Я вздыхаю и говорю:

– Мало ли священников, разочаровавшись в безбрачии, сбегало куда-то начать новую жизнь?

– Наконец-то ты взял себя в руки, – с одобрением отвечает легавый.

– Мужик есть мужик, – кивает он.

– В мужике мужское не вытравишь, – говорит он.

– Пусть он даже мажет на ночь рожу кремом, жрет пятью вилками и трахается, напялив на женщину собачий ошейник, – говорит он.

– Ты завидуешь, – отвечаю я.

– Гребаный рогоносец! – говорю я.

– Бе-бе-бе, – показывает язык он, и мы смеемся.

– Покойный был тяжелым, – говорю я.

– Он еще есть, – отвечает легавый. – Вот сожжем, тогда и скажешь «был».

– Мы сожжем его сейчас? – спрашиваю я.

– Конечно, – выруливает он из дворика на дорогу и, оглянувшись, газует.

– Прямо сейчас, – кивает он.

– У них как раз урок труда, – смеется он.

– И мы научим детей, как сжигать трупы, – кивает он.

– Лопух, бля! – орет он.

Несколько минут я сижу красный, после чего завожусь и начинаю трястись.

– Заткнись! – ору я с ненавистью.

– Заткни пасть, мать твою! – кричу я.

– Останови машину! – ору я и хватаю его за горло.

Он останавливается. Несколько минут я душу его, а он пытается разжать мне руки. Потом я отпускаю их сам. Он смотрит на меня с некоторым уважением, и я тихо говорю:

– Будешь разговаривать со мной так, чтоб тебя, убью тебя на хрен, понял ты? Не смей изображать ветерана-вьетнамской-войны-спасающего-ботаника. Понял? Ты в этом дерьме так же глубоко, как и я.

– Проехали, – примирительно говорит он.

– Это нервы, – говорит он.

– Да, – говорю я.

– Я знаю, что ты сильнее, – говорю я, – но никто еще не умеет видеть спиной. Понял, да?

– Еп те, – сплевывает он.

– Куда яснее, – кивает он.

– Добро пожаловать в мир мужчин, – говорит он.

– Твой член да моя мужская сущность: из нас двоих получился бы отличный мужик, – смеется он.

Я закуриваю и гляжу на дорогу. Мимо нас торопливо сбегают к краю дороги обожженные молдавским летом тополя. В небе ни облака, осень прекрасна, и я постепенно успокаиваюсь.

– Почему он дал убить себя так легко? – спрашивает сам себя легавый.

– Как баран, – сплевывает легавый.

– Им так положено? – спрашивает он меня.

– Подставь щеку, и все такое? – интересуется он.

– Вряд ли католическая церковь располагает инструктажем на случай встречи священника с маньяком, – устало отвечаю я.

– Хватит иронизировать над моей верой, – говорю я.

– Ладно, прости, – поднимает он руки, и машина виляет.

– И за это тоже, – ловит он мой взгляд.

– Все дело в напитке, – я внезапно понимаю, как все это было.

– В смысле? – не понимает легавый.

– Он убил священника по обряду ацтеков, – объясняю я. – Конечно, не формально, а по сути. Формально ему пришлось бы положить жертву на камень. А тут камня не было, вот и пришлось орудовать над сидящим.

– Ну, и? – заинтересован легавый.

– Жертвоприношения у ацтеков, – нехотя говорю я, – часто были добровольными. Чтобы человек не особо понимал, что с ним происходит, ему за несколько дней до смерти начинали давать специальный отвар.

– Зелье? – присвистывает он.

– Типа того, – говорю я. – Человек был опьянен, послушен и вял. И не чувствовал боли.

– И он дал ему этого дерьма, – говорит легавый.

– Ну, да, – говорю я.

– То есть они не хотели, чтобы жертва мучилась? – спрашивает легавый.

– Так точно, мой генерал, – не хочу продолжать я.

– Уколол, – улыбается он, глядя на дорогу.

– Фехтовальщики в таких случаях говорят «туше», – сообщаю я.

– Ты фехтовал? – поднимает брови он.

– Нет, – поднимаю брови и я.

Он молчит, а потом недоуменно спрашивает:

– Так какого дьявола ты выпендриваешься?

И в самом деле… Я включаю радио и закрываюсь от звуков наушниками. Я часто вижу страх в смотрящих на меня глазах, печальным голосом поет какой-то русский рокер. Дурной сон. Хотелось бы мне проснуться сейчас, думаю я. Что же. В таком случае мне придется повторить то, что сделала Света.

Ведь жизнь – это и есть сон, не так ли?

– …ты себе представляешь? – говорит она.

– Ни хера себе! – поддерживает ее подружка.

– Во-во! – говорит он.

– А то! – видно, что подруге не впервой поддерживать беседу бессмысленными восклицаниями.

– Я, мол, тебя перееду как танк, и хрен ты что сделаешь! – восклицает она.

– Во мудак! – чеканит она.

– Стой, нам красный, – говорит подруга.

– Да и хрен с ним! – говорит она, но останавливается.

Девушки одеты в одинаковые розовые курточки, белые сапоги и розовые джинсы. В России так не одеваются уже лет пять, стало быть, в Кишиневе в самый раз.

– Хорошие сучки, – кивает мне легавый.

– Розовенькие, – смеется он.

– Следи за дорогой, – говорю я.

– Иди на хер, – говорит он.

– Угощайся, – говорит он.

– У нас в багажнике труп, – говорю я.

– А ты предлагаешь мне покурить травы? – иронизирую я.

– Да, – совершенно серьезно отвечает он.

– У нас в багажнике труп, и я предлагаю тебе хорошей травы, – говорит он.

– Да ты сдвинулся, так тебя, – говорю я, но протягиваю руку.

– Э, нет, – говорит он и затягивается еще раз.

– А вот теперь бери, мой мальчик, – говорит он.

– И, конечно, – говорю я, – курить тебя научили на войне, мой ветеран?

– Разумеется, – кивает он.

– Не говори ничего Жене, – просит он.

– Какого дьявола мне ей говорить? – удивляюсь я.

– Какого дьявола ей до какого-то легавого? – поражаюсь я.

– Да плевать ей на тебя, – говорю я.

– И держись от нее подальше, понял, ты?! – с яростью тычу окурком в пепельницу я.

– Я просто попросил, – грустно говорит он.

– Хорошо, – холодно отвечаю я.

– Я ничего не скажу Жене о травке, которую ты курил, – говорю я.

– Просто скажу, что мы отвезли одного жмурика в печь, но о траве ни слова, – смеюсь я.

Он хохочет, и мы оттаиваем.

– Почему мы стоим? – спрашиваю я.

– Мы стоим целую вечность, – спохватываюсь я.

– Чувствуешь запах дьявола? – спрашивает он.

– Ты обкурен до чертиков, – внезапно озаряет меня.

– Ну, да, – мямлит он.

– Мать твою, ты курил до того, как припереться в церковь? – спрашиваю я.

– Не отвечай! – прошу я.

– Потому что ты курил! – рычу я.

– Мать твою! – запрокидываю я его голову и смотрю в зрачки.

Белков у него нет. Это можно назвать разве что «красками». Я ругаюсь и открываю дверцу.