Владимир Лорченков - Время ацтеков

– Я не бабник, – говорю я.

– А как же твоя жена? – спрашивает она.

– С которой ты трахалась в туалете? – спрашиваю я.

Мы снова смеемся. Нам весело, тем более что Женя уехала домой, очень мило со мной попрощавшись. В том же самом туалете.

– Ну так как же твоя жена? – спрашивает она.

– Давай не будем об этом, – даю я единственно верный ответ.

– Ты даешь единственно верный ответ, – говорит она, прижимается ко мне щекой, и я чувствую, что она вспотела.

– Я вспотела, – сообщает она.

– Я чувствую, – сообщаю я.

– Идем умоемся, – предлагаю я.

– Идем умоемся, – соглашается она.

В туалете, прислонившись спиной к двери, я наощупь закрываю защелку и плещу себе водой в лицо. Прилив во мне достиг такой силы, что кровь вот-вот хлынет из ушей и глаз. Теперь эти гребаные наркоманы, думаю я, могут сюда хоть час стучать. И, конечно, они стучат.

– Мать вашу, – снова плещу я воду.

– Я не собираюсь, – мою я руки.

– Открывать вам двери! – рычу я.

– Чтобы вы, наркоманы сраные, могли здесь уколоться, – кричу я.

В дверь стучат. Я приоткрываю, сжав руку в кулак, но, вместо того чтобы ударить, протягиваю ее вперед, сгребаю Настю за халат и втаскиваю в кабинку. Потом захлопываю дверь и запираю защелку. Очередь из этих отбросов в виде рок-музыкантов и прочих, блин, бездельников – то ли дело молодые ученые типа меня, элита нации! – даже ртов открыть не успевает. Травы курить меньше надо, самодовольно думаю я и тычусь Насте в шею. Пускай обоссутся там все, ага, мрачно думаю я, расстегивая ей халатик. Нечего связываться с ацтеками, бля, думаю я и врубаюсь, что пьян неимоверно. Луна подмигивает мне сквозь стены.

– Да ты пьян неимоверно, – хихикает Настя.

– Отпусти, – говорит она.

– Послушай, – просит она.

– Ладно, – говорит она.

– Отпусти, – повторяет она.

– Я сама, – говорит она.

Опускается вниз, и я откидываюсь на стену, упираясь руками в умывальник и дверь.

– Твоя жена все предвидела, – мурлычет Настя откуда-то снизу, – так и сказала, не устоит. Да стой же, я саммм-мм-р…

– Могу я поговорить с тобой? – плачет легавый.

– Нет, – мягко отказываю я.

– Это еще почему? – всхлипывает он.

– Я в туалете ночного клуба, – говорю я.

– Мне делает минет девица, обалденно красивая, – доверительно сообщаю я и подавляю рукой, левой, намечающийся бунт на корабле.

– Почему тогда ты так спокоен? – от удивления он даже не плачет пару секунд.

– Минет меня не возбуждает, – удрученно признаюсь я и снова пускаю в ход левую руку.

Кажется, я переборщил, и Настя мычит от боли. Ничего, может, она из тех, кому это нравится, думаю я и еще думаю, что уж мне-то это точно нравится.

– Тогда какого… – начинает он.

– Может, меня возбуждает сама мысль о том, что мне его делают, – говорю я.

– Я собирался заканчивать, – говорю я.

– Как вдруг позвонил ты, – огорченно сообщаю я.

– И все передвинул, – расстроен я.

– Положи трубку, – прошу я.

– Почему ты сам этого не сделаешь? – удивляется он.

– Я чересчур пьян, я, блин, пошевелиться даже не могу, – говорю я.

– Боюсь спугнуть музу ширинки, – хихикаю я.

– Это, конечно, не мое дело… – начинает он.

– …но ты явно недостоин женщины, с которой живешь, – решительно выдыхает он.

– Это, конечно, не твое дело, – напоминаю я ему.

– Так в чем, мать твою, дело? – спрашиваю я и охаю, потому что Настя решила взяться за это дело, как за дело чести.

– Понимаешь, – говорит он.

– О, да, – говорю я.

– Мне всю жизнь снился один и тот же сон, – шепчет он.

– Да, – говорю я.

– Будто я вспоминаю, что давно убил человека, вспоминаю с подробностями, – говорит легавый.

– Да-да, – отвечаю я.

– Ты, мать твою, это хотя бы мне говоришь? – спрашивает он.

– Вам обоим, – честно отвечаю я.

– В общем, каждый раз я испытываю во сне ужас, – признается он, – и не из-за убийства даже. А из-за неотвратимости наказания.

– Этот сон снится мне с детства, – с горечью говорит он.

– Ложишься спать нормальным ребенком, – вспоминает он.

– А во сне просыпаешься гребаным убийцей, которого вот-вот схватят за задницу, – говорит он.

– А, – говорю я.

– Да, – говорю я.

– Еще, – говорю я.

– Что – еще? – спрашивает он с горечью. – Это все.

– Еще заключается в том, – говорит он, – что дурной сон – это и есть, оказывается, моя настоящая жизнь. А так называемый сон в сравнении с ней – это не больше чем ужастик для младших, бля, классов.

– Ты не представляешь себе, – говорю я.

– Какие сейчас ужастики снимают для младших классов, – делюсь я.

– Открывай, бля, двери! – орут из-за двери.

– Я? – недоуменно спрашивает легавый.

– И ты тоже, – говорю я.

– И я? – поднимает голову Настя.

– Продолжай! – говорю я.

– Я подумал, – продолжают они оба, и легавый снова плачет, – и решил, что мне не убежать.

– Что? – не понимаю я.

– Я бегу, бегу, бегу, – терпелив легавый, – всю жизнь во сне бегу.

– И конца этому не видно, и края, – говорит он.

– Один раз я, было, перестал убегать, – признается он.

– Но Светы не стало, и я снова побежал, – говорит он. – Бегу, снова бегу.

– Прям светофор, – говорю я.

– Какой светофор? – спрашивает легавый.

– Какой светофор? – спрашивает Настя.

– Продолжай, – рявкаю я.

– Светофор, который бежит, – говорю я и напеваю, – а светофор бежит, бежит, бежит… ах, светофор зеленый…

– Ну ты и бухой! – смеется легавый.

– Ну ты и бухой, – смеется Настя.

– Продолжай, – прошу я.

– Продолжаю, – говорит легавый и продолжает: – В общем, я решил остановиться.

– Каким образом? – тупо спрашиваю я.

– Встать, – говорит он.

– А конкретнее? – спрашиваю я.

– Конкретнее, – говорит он, и я мутно, но все же трезвею, – конкретнее я объясню при встрече.

– Ладно, – говорю я.

– Увидимся на выходных, – говорю я.

– Увидимся через час, – говорит он.

Мои ноздри вдруг обжигает запах прогорклого моря, протухших водорослей, опьяневших крабов, и слово «западня» проносится по кафелю туалета, словно тот самый, давно стухший краб, который вдруг ожил, да и решил сбацать развеселый танец бочком-бочком, слово «западня» мелькает так быстро, что даже следа не оставляет, а только запах, запах предупреждающий и настораживающий. Если он решил меня пришить, лучшего момента ему не найти. Я содрогаюсь, и Настя отфыркивается.

– Что ты ел?! – визгливо спрашивает она.

– Запеканку Дьявола, – говорю я, весь трясущийся, и все происходит как обычно: фея превращается в уставшую, с морщинкой под глазом девушку, все же ближе к тридцати, чем к двадцати, и она видит это в моих глазах так же ясно, как отражение кафеля.