Владимир Лорченков - Время ацтеков

– Если бы не твоя жена, – говорит она, – фиг бы все это случилось.

– Классная она у тебя тетка, – говорит она.

– Легче, – прошу я, – ей и тридцати нету.

– Мне двадцать, – говорит Настя.

– Отсасывай по бардакам в том же темпе, – говорю я, – и будешь выглядеть не на тридцать, как сейчас, а на сорок.

– От этого не стареют! – парирует она.

– Все дело в кислороде, – говорю я. – Его тут мало.

– Из-за таких, как ты! – говорит она.

– Она правильно сказала, что, мол, снять тебя дело минуты, – умывается она, протирает лицо салфеткой и начинает краситься, а я, как джентльмен, жду.

– И что трахаешься ты всегда грубо, потому что нормально у тебя не получается, – говорит она.

– Почему каждая шлюха после этого самого словно пытается тебе отомстить? – задумчиво спрашиваю я себя в зеркале.

Она замахивается, но я ускользаю и вываливаюсь на улицу. Застегиваясь дрожащими руками, замечаю, что в городе очень темно. Только огромные фиолетовые тени ночных каштанов да луна. Реши свои проблемы, говорит она. Я решу, говорю я. Слово «западня» снова мелькает где-то у моего левого плеча. Но когда предупрежден, вооружен, думаю я и чувствую себя на отряд рыцарей из сорока человек, отправляющихся воевать супостата в Иерусалим. «Западня» мелькает еще раз. Я успеваю заметить лишь легкое движение. Нужно вооружиться, думаю я. Сначала нужно получить благословение, напоминает луна. Ах, да. Священник и прекрасная дама, думаю я. Ну, со священником нелады… Я беру телефон и звоню Жене.

– С днем рождения, милый, – словно с луны, говорит она.

– Послушай… – начинаю я, но она меня перебивает:

– У тебя встреча.

– У меня встреча, – говорю я.

– Но тебе-то откуда знать? – спрашиваю я.

– Известия мелькают, словно крысы, – говорит она.

Мы молчим, я решаюсь первым.

– Почему ты уехала? – спрашиваю я.

– Не хотела прерывать твой праздник, – говорит она.

– Как блондиночка? – спрашивает она.

– Так себе, – говорю я.

– Почему ты за… – не успеваю спросить я, как она спрашивает сама:

– Послушай, милый, у тебя есть одна очень важная и большая проблема.

– Да, – говорю я, – у меня есть важная и большая проблема.

– Так поезжай и реши ее, милый, – говорит она.

– А уж потом займешься всеми остальными своими проблемами, – говорит она.

– Включая меня.

– Включая тебя, – киваю я.

– Включая ее, – кивает луна.

Мы с Женей прощаемся – молча, – и я пешком, на это уйдет еще немного сил, но луна подсказывает мне идти, не вызывать такси, иду к дому легавого. Луна осторожно переводит меня через дорогу, бережет меня от патрульных машин и хулиганов, в общем, охраняет как может. Я наэлектризован:

малейший повод для драки, и я сцеплюсь с кем угодно прямо на улице и не дойду до легавого. А ведь моя самая большая проблема там, шепчет луна. По дороге я, в который раз по подсказке луны, сказавшей мне – я ясно это слышал – «вооружайся», – устраиваю небольшой налет на арабский кафетерий. Плечом давлю на стекло, бегу по хрустящему стеклу к прилавку, хватаю что там лежит на поверхности и убегаю. Потом осматриваю трофеи. Три вилки, одни щипцы для горячих мясных шариков. Что-то огромное, кривое, массивное – кажется, лезвие на широкой деревянной ручке, что-то оно мне напоминает… Ах, да.

– Послушай, Женя, – говорю я.

– Я и правда люблю тебя, – говорю я.

– Плоть слаба, – признаю я.

– Но я люблю тебя, и плевать мне, что ты думаешь об этом, – говорю я.

– Я люблю тебя, – говорю я.

– И точка.

Потом включаю подсветку и вижу, что неправильно набрал номер. Луна смеется. В темном пятне, повисшем над и без того темной улицей – в доме легавого, – зажигается свет. Я без луны знаю, что это в его квартире. Эта ночь открыла мне предвидение. Телефон, луна, да окошко легавого – так они перемигиваются, ни дать ни взять трое влюбленных, блин.

Я швыряю телефон в кусты и поднимаюсь в подъезд. Пора, пора.

– Здравствуй, – стоит на площадке он.

– А это еще зачем? – глядит на нож он.

– Ночь, мать твою, – говорю я.

– И у тебя день рождения, – задумчиво говорит он.

– Поздравляю, – поздравляет он.

– С днем рождения, – обнимает он меня за плечи.

– Насмотрелся детективов и, обнимая, обыскиваешь, – говорю я.

– Насмотрелся детективов и, обнимая, обыскиваю, – кивает он.

– Ах, деточка, – поет он.

– Если бы ты знал, сколько в детективах правды, – задумчиво поет он.

– Я-то этим говном 20 лет занимался, – говорит он.

– Уж я-то знаю, что к чему и что почем, – хвастается он.

– Уж ты-то, – говорю я.

– Заходи, – спохватывается он.

Мы заходим в прихожую. Разуваясь, я кладу нож в ботинок. Луна шепчет мне, что пока оружие не нужно.

– Луна шепчет мне, что ты не опасен, – говорю я.

– Поэтому давай выпьем, – предлагаю я.

– Луна? – кривит губы он.

– Да, – киваю я. – Луна – это очень серьезно. Для ацтеков. Гораздо больше, чем Солнце. Хотя любили они больше Солнце.

– Объясни, – просит он.

– Читал Библию? – спрашиваю я.

– Не напрягайся, – говорю я. – История про Иисуса Навина. Ну, когда он заиграл на трубе, на чем они, древние евреи, играли по праздникам. Солнце встало, и за день евреи разгромили врага.

– Ага, – припоминает он.

– Припоминаю что-то в этом роде, – говорит он.

– Смотрел в утренних мультфильмах, ну, где истории из Библии доступно разжевывают, – допускает он тавтологию.

– Еще когда мы были со Светой, – грустит он.

– У меня по пятницам не было утренних дежурств, – вспоминает он, – я на цыпочках шел на кухню и смотрел это дерьмо по маленькому телевизору почти без звука, чтобы не разбудить горячо любимую жену, – вздыхает он.

– Ах, – говорю я.

– Выпьем, – говорю я.

Мы чокаемся и пьем залпом, и он сразу разливает еще. Мы так же не спеша закуриваем. Адова смесь. Но луна шепчет – оставайся.

– Так вот, – вспоминаю я.

– Этот гребаный миф оказался вовсе не мифом. Астрономы подбили баланс и выяснили, что в тот день какая-то комета пролетела так, что гребаное Солнце над нашим полушарием и правда зависло на сутки, – затягиваюсь я.

– Понятно, – задумчив он, – значит, над другим гребаным полушарием была ночь. Сутки.

– Верно, Спиноза, – выпиваю я.

– Это-то и определило мировоззрение ацтеков, – говорю я.

– Они умоляли Солнце вернуться и не покидать их больше, – говорю я, – они были дикари и перепугались, что мир покинет их, вот так возьмет и покинет. В буквальном смысле умоляли. Детей своих убивали ради этого.

– Но уверенности в том, что Солнце не кинет их еще раз, у ацтеков не было, – говорю я.

– Поэтому они смотрели на мир мрачно, – улыбаюсь я.

– Понимаешь? – спрашиваю я.

– Ага, – кивает он. – Устоявшийся порядок вещей, и все такое.