Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты

— Вера кормит Джейми? Ты имеешь в виду, вот так? — С откровенной вульгарностью человека, стесняющегося высказаться прямо, Иден подняла руки и поднесла к собственной груди, повернув ладонями внутрь. — Нет, невозможно. Она даже Фрэнсиса не кормила!

Я никогда не видела кормящую женщину. Только представительницы богемы отваживались обнажить грудь в присутствии других людей, за исключением мужа или своей матери. В 1940 году никто не задирал футболки в вагонах метро. Я об этом серьезно не задумывалась, хотя грудное вскармливание вновь входило в моду. И когда я открыла дверь спальни Веры после ее ответа: «Входи» — хотела предупредить, что иду купаться с Энн, — то была крайне смущена открывшейся картиной. Земной и грубой, никак не ассоциировавшейся с семейством Лонгли. По приезде я обратила внимание на пышный бюст прежде плоскогрудой Веры. Округлая белая грудь, которую сосал Джейми, не помещалась в лифе платья — и другая тоже, не прикрытая, как можно было предположить, зная скромность Веры, а тоже обнаженная, с каплей молока на соске.

Вера сидела на стуле, который я прежде не видела: деревянная конструкция с высокой спинкой, короткими ножками и круглым сиденьем, старинный стул для кормления грудью, которым пользовались еще мои бабка и прабабка. Вера сидела, выпрямив спину, расставив ноги и склонив голову, словно разглядывала не перестававшего сосать ребенка. Джейми лежал на ее согнутой в локте руке. Второй рукой Вера поддерживала его светлую, покрытую легким пушком головку. Такого лица я у нее никогда не видела — юное, нежное, необыкновенно ласковое, любящее.

Теперь я жалею, что мы не решились заговорить. Возможно, это кое-что прояснило бы, помогло понять. Однако Вера не произнесла ни слова, лишь позволяя мне наблюдать эту глубоко земную, необыкновенно трогательную картину.

— Можно мне пойти купаться? — спросила я. — К дамбе?

Вера подняла голову и улыбнулась. Кивнула. Я взяла купальные принадлежности и сбежала вниз по лестнице. И, похоже, не останавливалась всю дорогу до дома Энн. Нельзя сказать, что я была очень смущена, и уж точно не шокирована. Мое тело переполнилось волнением и энергией, которая требовала выхода. Я впервые пошла на речку после того, как мама рассказала мне о Кэтлин Марч. Мне эта история представлялась абстрактной, потому что я не могла представить Веру, которая возится с ребенком. Моя мать не заходила так далеко, чтобы обвинять Веру, и считала, что та просто забыла о девочке. Я спросила Энн, слышала ли она о том происшествии, но не упомянула имени Веры, сказав только, что однажды на берегу реки оставили ребенка, который пропал из коляски и которого больше никогда не видели.

Энн ответила, что слышала о пропавшем ребенке, но подробностей не знает. Мы пошли вдоль берега реки к тому месту, где по какой-то причине — вероятно, имевшей отношение к насосной станции, — берега укрепили и забетонировали, в результате чего образовалось глубокое озерцо. В те времена животный и растительный мир был гораздо разнообразнее, чем теперь, — буйство полевых цветов, бабочки, стрекозы. Очистка и стерилизация сельской местности Англии еще не начались. На месте оставались живые изгороди и глубокие, влажные, нераспаханные заливные луга. Мы любовались зимородками, пикировавшими над прудом и демонстрировавшими свое яркое оперенье.

— Вера сама кормит Джейми, — вдруг объявила я, неожиданно для самой себя. — Своим молоком. — Я стеснялась произнести «грудью» в присутствии Энн.

— Да, знаю, — ответила Энн. — Она говорила маме. Вера всем рассказывает.

Я очень удивилась. Вера никогда не скрывала, что недолюбливает миссис Кембас.

Мы разделись. Под платьем у нас были купальные костюмы. Энн умела нырять, хотя ей запрещали нырять в озерцо. Показавшись на поверхности, она сказала:

— Это все дети, правда? Неродившийся ребенок Элси, теперь ребенок твоей тети, а еще был тот, который исчез. Вы в школе проходили «Макбета»?

Книга входила в список обязательного чтения для получения школьного аттестата — для Энн и, вероятно, для меня.

— В «Макбете» полно маленьких детей и молока, — сказала Энн. — Ты должна прочесть. Очень странно, что в пьесе, где столько ужасов, говорится о младенцах и молоке, правда?

Я спросила, сама ли она до этого додумалась или услышала от учительницы английской литературы. От учительницы, призналась Энн. Но я все равно обещала прочесть, потому что история Веры тоже была связана с маленькими детьми и молоком.

Через день после возвращения домой я пошла в театр. В тот год я посещала театр почти каждое воскресенье. Звучит громко, однако на самом деле я покупала места на балконе, с раннего утра выстаивая очередь за билетом, стоившим по нынешним меркам сущие гроши, полкроны или три шиллинга, причем иногда на дневной спектакль, а иногда на вечерний. Мы ходили в театр вдвоем или втроем — школьные подруги.

Жаль, что я точно не помню, что смотрела в тот субботний вечер. Думаю, это было в Кембридже, и, кажется, там шел мюзикл под названием «Песня Норвегии». Дэниел Стюарт может проверить, если посчитает важными сведения, которые я должна ему сообщить. За тот год, а также за предыдущий и два последующих, я пересмотрела массу спектаклей: видела Ричардсона и Оливье в исторических пьесах Шекспира в Новом театре, «Царя Эдипа», «Критика» и «Веселое привидение» на Пиккадили, а также и «Частную жизнь» в театре «Форчун». Но я точно помню, что в тот вечер шел мюзикл — в большом театре, где балкон возносился к небесам, и от взгляда вниз начинала кружиться голова, даже если ты не боишься высоты. Нам повезло. Мы сидели в центре первого ряда.

Кто-то процитировал «Короля Лира», которого мы недавно смотрели:

Разумеется, мы смотрели через перила на макушки зрителей, сидящих в партере, в самом низу. Нас так и подмывало что-нибудь сбросить на эти головы — например, апельсиновые корки. Апельсинов мы не видели уже несколько лет. Я обратила внимание на золотистые волосы женщины, и в это мгновение она вскинула голову, хотя взгляд ее не поднялся выше бельэтажа. Голова принадлежала Иден.

Отреагировала я довольно странно. Мгновенно — думаю, резко дернувшись — отвела взгляд и откинулась на спинку сиденья. Тут смотреть было не на что, за исключением потолка с обычной барочной росписью из херувимов и цветов. Я снова заставила себя взглянуть вниз: голова никуда не исчезла, все так же повернутая, с поднятым подбородком. Сомневаться не приходилось — это Иден. В моду начинали входить шиньоны, и ее волосы были уложены в сложное сооружение, с локонами и завитками, переходящими в волну, и словно специально предназначенное для того, чтобы смотреть на него сверху. Вероника Лейк уступила место Алексис Смит. Мне не удавалось рассмотреть наряд Иден — что-то белое из мягкой, тонкой ткани. Но определенно не форма вспомогательной службы военно-морских сил Великобритании. Иден пришла с мужчиной, который сидел рядом с ней. Я поняла это, потому что видела, как он прикасался к ней. Голова Иден повернулась к мужчине. Должно быть, ей что-то попало в глаз. Их лица сблизились, и рука мужчины с ослепительно-белым платком, выделявшимся среди преобладавших внизу темных и золотистых тонов, поднялась к глазу Иден и — вне всякого сомнения, очень ловко — извлекла ресницу или пылинку. Я сразу же вбила себе в голову — исключительно по этой причине, — что мужчина врач. На нем был черный костюм. На самой макушке среди каштановых локонов виднелась маленькая лысина.