Барбара Вайн - Пятьдесят оттенков темноты

В то лето людям нравилось гулять по Лондону. Жизнь еще оставалась суровой: ни вкусной еды, ни хорошей одежды, ни роскоши или даже комфорта, нехватка бензина, — но театр и кино переживали настоящий расцвет. Всех охватило восхитительное опьянение от того, что можно свободно, не подвергаясь опасности, гулять по освещенным улицам, зная, что с неба на тебя не обрушится тьма. Радостным голосом, без какой-либо жалости к себе или желания вызвать сочувствие, Вера сказала:

— В первый раз за три года я пойду гулять вечером.

Джейми проснулся через десять минут после их ухода. Теперь я убеждена, что события того вечера — разумеется, за исключением того, что проснулся Джейми, — были каким-то образом спланированы Верой и Иден, преследовавшими свои цели, но все пошло не так. Вечер получился неудачным. По крайней мере, для одной из них. Вероятно, для Иден. Когда связь поддерживается в основном при помощи писем, организовать все не так просто. Вера очень хотела пойти на прогулку в пятницу, а не в субботу, и поэтому я подозреваю, что она заранее договорилась с ними на субботу, но Иден все перепутала. Теперь я убеждена, что сестры задумали демонстрацию — в присутствии моих отца и матери, а также Тони Пирмейна. Прежде чем переходить к новому жизненному этапу, Вера с Иден хотели показать этим трем людям, самым важным для них — не думаю, что меня принимали в расчет, ведь мне было всего семнадцать, — как они устроили свою жизнь и как к ним следует относиться.

Тот факт, что Джейми проснулся, поверг меня в панику. Я почти ничего не знала о маленьких детях и понятия не имела, что с ними делать, когда они плачут. Мне хотелось закрыть дверь к Джейми и уйти подальше, чтобы не слышать его плача, или заткнуть уши ватой.

Разумеется, я этого не сделала. Потихоньку открыла дверь и заглянула в комнату. Джейми увидел меня, и негромкий плач превратился в рев. Он стоял в кроватке, которая когда-то была моей, и тряс прутья решетки, а я подумала: как странно, что мы сажаем наших детей за решетку и до сих пор не придумали другого ограничительного устройства взамен прутьев. Это была моя последняя связная и логичная мысль.

Джейми впал в истерику и поначалу даже не позволял мне прикоснуться к нему. Он метался по кроватке взад-вперед, пытался оттолкнуть и ударить меня, когда я хотела взять его на руки. Наверное, с тех пор я слышала детский крик и погромче, например собственных детей, но плач Джейми в тот вечер отпечатался в моей памяти как некая концентрация ужаса — возможно, потому, что это было ничем не сдерживаемое проявление настоящего горя, настоящей боли и утраты. У меня нет сомнений в искренности Веры, утверждавшей, что Джейми не проснется, поскольку он не просыпался уже много месяцев подряд. Я уверена, что она осталась бы дома, если бы предполагала, что он может проснуться. Джейми первый раз в жизни, проснувшись, не увидел мать — более того, вместо нее обнаружил кого-то другого. Его отчаяние и ужас казались безграничными. Наконец мне удалось взять его на руки и отнести вниз. Он был насквозь мокрый — от слез, соплей, мочи и пота.

У меня никак не получалось унять Джейми. Вера больше не кормила его грудью, но, отняв от груди, приучила к чашке, а не к бутылочке. Ни одному ребенку в семье Лонгли не было позволено сосать соску. Я пыталась заставить его сунуть в рот большой палец, но Джейми заплакал еще сильнее — впоследствии я узнала, что Вера несколько месяцев отучала его от этой привычки, смазывая палец горьким соком алоэ. Успокоить его я не могла и решила: пусть плачет, — а сама тем временем неумело сменила ему пеленку и пижамные штанишки, вытерла лицо. К тому времени я пребывала почти в такой же панике, как он. Джейми плакал уже полчаса, и лицо его побагровело, на лбу вздулись вены. Я слышала, что у маленьких детей бывают судороги, и боялась, что с ним может случиться подобный приступ — а может, уже случился, поскольку я сомневалась в своей способности распознать судороги, если они начнутся.

— Больше никогда в жизни не соглашусь сидеть с детьми! — крикнула я. И почти сдержала этот зарок.

Тут раздался звонок в дверь.

Мы пережили тяжелые времена, мы пережили войну, но почему-то в те дни чувствовали себя в большей безопасности. Останься я сегодня вечером одна, в частном доме в пригороде Лондона, то два раза подумала бы, прежде чем открыть дверь, и обязательно спросила бы, кто там. Тогда эта мысль не пришла мне в голову. Зажав рыдающего Джейми под мышкой — в книжках с картинками я видела, что так фермеры носят визжащих свиней, когда идут на рынок, — и прикрикнув на него, чтобы он заткнулся, я открыла дверь. На ступеньках стояла Иден с незнакомым мужчиной.

— Господи, дорогая, я в жизни не слышала такого ужасного крика! Шум на всю улицу.

— Вы пытались его убить, а мы вам помешали? — спросил мужчина.

Вероятно, причиной этого вопроса стал мой способ перемещения бедного Джейми. Я вскинула малыша на плечо, и он повис на мне, всхлипывая.

— Ты не собираешься пригласить нас в дом? — спросила Иден. Типично для Лонгли. Характерная особенность этой семьи — задавать необязательные, бессмысленные, риторические вопросы человеку, попавшему в беду. Я шире открыла дверь и отступила назад.

Измученная криком Джейми, я все же сохранила остатки наблюдательности и заметила, как они сюда добрались, — и была поражена. У края тротуара стоял красный спортивный автомобиль. (Неужели Иден действительно слышала плач Джейми с другого конца улицы, сидя вот в этом ?) Оба гостя выглядели так, словно собирались рекламировать автомобиль в каком-то шикарном журнале, издающемся, наверное, в Южной Африке или Новой Зеландии, потому что у нас не было ничего шикарного — ни журналов, ни одежды, ни людей, чтобы ее носить. Но эти двое сияли, как кинозвезды. Они даже выглядели чище, чем все мы, — вне всякого сомнения, так оно и было, если вспомнить о нехватке бензина и мыла. На Иден был льняной костюм, синий в белый цветочек, а на ее спутнике — блейзер с эмблемой, указывавшей, что он занимался греблей или играл в крокет, и белоснежная рубашка, накрахмаленная и словно покрытая инеем, как мороженое «Уолл». Даже мне он казался молодым: двадцатипятилетний мужчина с румяным лицом и каштановыми волосами, похожий на Ричарда Бертона, о котором тогда еще никто не слышал.

Разумеется, Иден не собиралась нас знакомить. Не обращая внимания на плач Джейми, она осматривала наш обшарпанный холл, из которого убрали импровизированное бомбоубежище, оставившее царапины на дубовом паркетном полу; на окне рядом с входной дверью все еще уныло висели шторы светомаскировки.

— Я Тони Пирмейн, — сказал мужчина. — Как поживаете?

Я представилась, но, полагаю, пока они ехали в машине, Иден уже вкратце рассказала ему, что он здесь увидит.