Наиль Измайлов - Убыр

За лосем еще сейчас пошлет, мрачно подумал я. Не угадал.

– Бобр и рыба, – коротко сказала бабка и ушла в дом.

И теперь я сидел совсем неподвижный, замерзший и весь мокрый от водяной пыли, сжимал в руках снятую куртку и следил за солнцем, которое пыталось уцепить сосновые верхушки, но безнадежно соскальзывало с тонких подпорок вниз, в еловую пропасть. А на плотнику, больше похожую на неграмотно сложенный костер, не смотрел.

И конечно, все случилось одновременно. Солнце окунулось в черный забор, махнув слепящей шапочкой. Я понял, что не чувствую никаких пальцев. А из-под плотники вынырнул мокрый нос и удивительно быстро понесся ко мне. Я подавил желание рвануть навстречу, чтобы быстрее уже. Правильно сделал. На полпути нос исчез, из воды промельком блеснуло что-то похожее на здоровенный язык, вода взбурлила и тут же опала. И прямо к моим ногам, встряхивая зажатую в пасти темную рыбину, выполз бобр. Я дождался, пока язык – хвост на самом деле, гадостный вообще – покинет воду. Мягко шагнул, отрезая зверя от воды, и накинул куртку ему на голову.

Нести его было проще, чем зайца, потому что я зубы бобра не успел рассмотреть. Когда бабке вручал, увидел, что это натурально две стамески. И запоздало испугался, благодушно так. Ведь все позади. И даже за рыбой идти не надо – она так и осталась в пасти бобра, когда я его укутывал. Иногда и мне везет.

Ну, это везение я, конечно, отработал. Бабка, едва позволив согреться, погнала ломать ветки черемухи. Да не любой, а плодоносной пятилетней. Да не любые, а которые буквой «У». Это называется «зато согрелся».

Я согрелся, почти не изодрал руки и два раза успел удержаться на последней толстой ветке. Так что охапку веток донес до дому в почти живом состоянии. Уже радость, кто спорит.

И вот с этой радости бабка послала меня на кладбище.

Ölümüg unıtma, gürüñ yurtuñ ol.

Это мне сказала бабка, когда я сообщил, чего думаю про кладбище вообще и особенно про идею идти туда ночью. «Не забывай о смерти, твоя могила – твое пристанище», – сообщила она тоном нашей русистки Альфии Хайдаровны, которая вот точно так Фета какого-нибудь цитирует.

Могила была не моя – тут бабка подзагнула. Но и ночью надо было не идти на кладбище, а бежать с него. В принципе, должен успеть: солнце все еще лежало в развилке здоровенной кривой березы где-то на уровне моей груди.

Я еще раз обошел могилу Марат-абыя, стараясь не наступать на сырую глину и не поворачиваться спиной к проваленной щели у изголовья. Татары хоронят по-мусульмански, без гробов, и покойника кладут не на дно могилы, а в нишу, выдолбленную в стенке. Ее закрывают досками – и засыпают, получается, не родного человека, а пустую яму.

Я пробормотал: «Прости, Марат-абый» – и присел справа от холмика, над дядькиной грудью. Вытащил из карманов свертки и склянки, разложил их в нужном порядке и потрогал пальцами дерн. Жесткий, но поддается. Справимся.

Возле щели шевельнулось. Я застыл, выдохнул и обнаружил, что рука уже под курткой. Нож ищет. А чего его искать, если он в столбе остался. Да и не спасет нож. Да и спасать пока не от чего: вдоль щели просто здоровенный черный жук прополз, осыпая землю.

Я отдышался и сел поудобнее, поглядывая на березу и щель. Жук утащил шевеленье за собой. Солнце стрельнуло пучком лучей и ушло за грязно-белый ствол.

Пора.

Дерн снялся легко, но слишком большим квадратом. Пришлось рвать и выкладывать мелкие куски, отряхивать пальцы от мерзлой глины с песком, а то выскользнет все. Не дергаемся, времени еще вагон.

Я развернул первый сверток и высыпал теплую золу из берестяной коробочки в промятую ямку. Втер золу в землю, развернул гладкую бумажку и выложил по одному три зернышка – так, как бабка велела, треугольником: слева белесое прозрачное, справа черное костяное, а мягкое желтенькое – в вершину, устремленную к падающему солнцу.

Дальше начиналась самая морока, не перепутать бы.

Песок из свертка.

Так.

Теперь вода. Ох, вонючая какая, где она ее набрала, вокруг ручьев же полно.

Глина.

Рыбья кровь – елки, какая это кровь, у меня плевок жиже – и весомее, кстати.

Сухой ил.

Теперь сразу, одним движением и не дыша, – отвар бобровой струи и заячьей желчи под кукушкин омлет. Меня сейчас вырвет, скорее. Чернозем, сосновая живица, березовый сок, хвоя, листок, разглаживаем, дерн, вода, все.

Ох.

Я поспешно укутал склянки и коробочки обратно в тряпицы, одну оставил, оттер ею руки и сунул поглубже в сверток. Без мазы, мыть надо. Главное – не нюхать.

Ну и не думать, конечно, чем занимаюсь.

Когда бабка объясняла мне, чего надо делать, самым тяжелым было не запомнить все в правильной последовательности, а удержаться от громкого гогота. Ну бред ведь полный. Сажаем растение, поливаем животным, получаем чудо из чудес – и всех побеждаем. И все, понимаешь, по секундам, фэн-шую и лунному календарю. И не повредив ни единого животного, включая рыбу, – одному яйцу не повезло. Хотя как можно выдавить из зайца желчь, не повредив при этом животное, я не представляю. Зачем это нужно – тем более.

Я про подобное слышал в идиотских телепередачах. Еще однажды посмотрел газетку, которую соседка по даче маме притащила, когда у той поясницу скрючило. Мамке-то ни газета, ни рецепты из нее не помогли, зато поясница чуть живьем не сгорела.

А тут я сам должен чудо-фермера изображать. Дополнительный прикол в том, как все вовремя у бабки срастается. Именно сегодня надо эти цветочки сажать и именно завтра-послезавтра убыра ими уконтрапупливать.

Ну не бред ли.

Ну бред, допустим.

У меня что, выбор есть?

Поверил бабке – так терпи. Надейся, что ее рецепт сработает. И верь, что семечко может дать цветок за пятнадцать минут – или сколько там миновало?

Не может, конечно.

До заката досижу по-честному, потом-то бабка сама велела чесать со всех ног.

Причешу и потребую план «Б».

Ой, б.

Дерн передо мной зашевелился. Я дернулся, потому что как раз косился на щель в могиле. Но там было спокойно. Это клочки изорванного мной корневого и травяного войлока будто дышали. Толчками. И старые травинки на одном из стыков, кажется, приподнимались и тянулись вверх. В сумраке плохо было видно.

Я упал на ладони и ткнулся в место посадки чуть ли не носом, но так оказалось совсем темно, точно я против солнца стоял и тень кидал. Было как раз наоборот, но разбираться времени не оставалось. Я сел обратно и уставился вниз и чуть в сторону – так, чтобы шевеление застряло в самом крае глаза. Получилось не то чтобы светлее, но заметнее – хоть и страшно неразборчиво. В смысле, я понял, что это не старые, а новые, яркие даже в полутьме стебельки поднимаются. Сразу несколько. Скручиваясь и выталкиваясь вверх, как пятиклассники подтягиваются. И на этом верху, на кончиках стеблей, что-то начинает толстеть и распускаться.