Р Скотт Бэккер - Зовите меня Апостол

— Определите «простоту», пожалуйста.

Он рассмеялся, будто учитель, вдруг обнаруживший в ученике проблеск таланта — своего таланта, вложенного, заботливо выращенного в чужой душе.

— Простота — свойство жизни, идущей путем наименьшего сопротивления. Плывущей по течению, верящей в то, во что верит большинство. Мистер Мэннинг, в этом смысле мы, люди «Системы отсчета», не просты — наша вера идет вразрез с привычным и общепринятым.

Меня подобной софистикой не проймешь: я сменил немало склонных к зауми подружек.

— Вам не кажется, что привычное и общепринятое сейчас — просто верить, а уж во что — не столь важно? А если настоящая смелость, подлинная непростота — как раз не верить ни во что?

Баарс расхохотался.

— Я слышу речи мастера иронии!

Посмотрел на меня внимательно и как-то уж очень хитро.

— Думается мне, цинизм — ваше профессиональное заболевание. Немудрено: перед вами проходит безумная вереница психов, изо всех сил старающихся оправдать свои глупости. Поневоле начнешь скептически относиться к людям и их убеждениям.

— Мастер иронии, в самом деле?

Вот же недоносок — диагноз мне ставит.

— Вам же мир представляется заполненным самоуверенными идиотами. Тщеславными, завистливыми, жадными, порочными. Вы их часто встречали и сейчас умеете видеть только их. Но разве это вас не тревожит? Мистер Мэннинг, разве «идиот» не означает попросту «грешник»? Разве это не обычное клеймо? Мы помечаем окружающих, чтобы казаться выше и значительнее их. Быть может, цинизм и самоуверенность вкупе с самодовольством — одно и то же?

Умник гребаный. Злят меня люди, несущие околесину с претензиями.

— Но ведь мой-то мир и заполнен самоуверенными идиотами!

— Именно! — Баарс улыбнулся.

Обычно мне жаль людей вроде Баарса, по уши влезших в самокопание, в псевдоинтеллектуальную мутотень. Такие целыми днями торчат в кафе и пристают с разговорами, подходящими для их просвещенных умов. Смеются натужно. А за их болтовней проглядывает страх — будто у барабанщика, слишком трезвого и усталого, чтоб держать положенный ритм. Для таких людей жизнь — работа. Бесконечная череда театральных спектаклей, и ничего значительного — ни побед, ни поражений за спиной.

Но Баарс-то обычной болтовней не удовольствовался. Придумать новый мир и поверить в него, чтобы заполнить пустоту жизни, — дело немалое. Театр с большой буквы.

Снова ничего не объясняя, Баарс открыл дубовую дверь справа, и мы из ярко освещенного солнцем зала шагнули в низкую, мрачную комнату, пропахшую лекарствами и плохо вымытым судном. Я ухмыльнулся, осматриваясь. Все равно ведь помню в точности все сказанное. Потому можно и не прислушиваться, посмеиваясь про себя, когда другие распинаются. Мерзковатая привычка.

Но увиденное стерло ухмылку с лица. Посреди комнаты — больничная кровать, окруженная приборами и стойками для капельниц, освещенная лишь настольной лампой. На кровати лежала обложенная одеялами изможденная женщина, окутанная паутиной трубок, — казалось, выдерни кровать, и женщина повиснет на прозрачной паутине. Она выглядела не просто старой — немыслимо дряхлой, источенной страшной хворью. Рот полуоткрыт, нижняя челюсть будто усыхает, проваливается в глотку, глаза — черные дыры в глубоких впадинах глазниц.

А потом в мои ноздри ударила вонь — чудовищная, плотная, тошная.

— Ее зовут Агата, — сообщил Баарс. — Пять недель назад у нее случился инсульт. Она — одна из нас, и потому мы решили позволить ей умереть здесь, среди нас.

Я попытался задержать дыхание и сглотнул рефлекторно. Да, бля. Будто смерть ее попробовал на вкус.

— Привет… Агата, — выдавил из себя.

Что ж у этого придурка на уме?

— Мистер Мэннинг, вам не дурно?

— Нет, — соврал я, понимая, нет, чуя нутром — именно такого ответа, такого вранья и ждет от меня Баарс.

Гребаный любитель наглядности в проповедях.

— Странно и неловко, не правда ли? Один шаг в сторону — и все заботы, тревоги, все прежние мысли где-то далеко, мелкие и жалкие перед настоящим горем и смертью.

Я злобно глянул на Баарса.

— Но ваши-то заботы и мысли, как я вижу, горе и смерть не затронули!

— Да, — просто ответил он.

Глянул на носки своих начищенных туфель, затем на Агату, умирающую в круге тусклого света.

— Именно в этом и дело, — сказал Баарс.

Меня передернуло от омерзения и злости. В отличие от вас я помню, как и когда мной пытались манипулировать, помню до самой последней мелочи.

Я ничего не сказал. Просто уставился на Баарса.

— Уверен, Бонжуры сообщили вам: мы кажемся ничуть не озабоченными ее пропажей.

— Напротив, — возразил я. — Вы им показались открытыми и доброжелательными. Конечно, они вас ненавидят. Считают вашу «Систему отсчета»… ну, вроде чудовищного мошенничества, обмана…

Я говорил, а мой голос ложился на мерные, хриплые вздохи Агаты, чьи легкие заставляла расправляться машина. Я смолк — к горлу подкатила тошнота.

— Мистер Мэннинг, вам нужно понять нас, обязательно. Если не поймете — потратите зря время и силы, исследуя нас, копаясь в наших делах. А ваши силы и время нужны Дженнифер. Для нее это вопрос жизни и смерти.

Ишь, понес про мой долг и образ мысли. Правило номер один любого частного сыщика: врут все. Без исключения. Вспомните-ка: когда рассказываешь о себе, всякий раз тянет хоть чуть-чуть да приукрасить. То конец на сантиметр длиннее, то тачка на год моложе. А уж когда настоящие тайны за душой — тяга приврать неодолима.

Я ухмыльнулся через силу. Пожал плечами.

— Думаете, мне хочется вас закопать? Свалить все шишки на тех, кого удобнее представить виноватыми?

— Мистер Мэннинг, а почему бы нет? Людям свойственно поступать сообразно своей природе.

— Кому бы вы говорили.

Снова снисходительная усмешка.

— Именно потому я и хотел представить вас Агате, чтобы помочь вам осознать, как нечто очевидно трагичное в вашей системе отсчета может быть поводом для радости в нашей.

Вот тогда меня проняло… знаете, ощущение ледяной дыры в желудке, будто нашел трубку, набитую крэком, в рюкзаке у племянника.

— Повод для радости?

— Звучит, конечно, дико. Но, как мне кажется, уж вы-то меня прекрасно поняли.

— Я вас понял? В каком смысле?

— Вы-то сами нередко испытываете вовсе не те эмоции, каких от вас ожидают окружающие.

Упс! Умеет же яйцеголовый ухватить за самое то! Если он уж меня, прожженного циника, сумел с налету раскусить и до костей пробрать, вряд ли его паства такие уж круглые идиоты. Впрочем, Альберт об этом мне и твердил.

Мы покинули комнату, пошли по залу.

— Представьте себе общество, живущее лишь для себя, не имеющее ни признаваемого всеми смысла, ни назначения, где ничто не считается важным и все признается равно допустимым. Представьте общество, оценивающее все крайности и обыденности человеческой жизни, от убийств и насилий до ежедневного сна и испражнения, так же, как гурман оценивает блюда в ресторанном меню, — как предметы потребления, и не более того…