Дин Кунц - Славный парень

— Кто такая Молли? — спросил Тим, когда автобус подъезжал к Дана-Пойнт.

Вопрос застал ее врасплох, она в изумлении уставилась на него.

— В отеле ты разговаривала во сне.

— Я никогда не разговариваю во сне.

— Ты никогда не спишь одна?

— Я всегда сплю одна.

— Так откуда ты это знаешь?

— Что я сказала?

— Произнесла только имя. Молли. И «нет». Ты сказала: «Нет, нет».

— Так звали собаку. Мою собаку. Прекрасную. Такую милую.

— И что-то случилось?

— Да.

— Когда?

— Она появилась у меня, когда мне было шесть. Ее пришлось отдать, когда мне исполнилось одиннадцать. Прошло восемнадцать лет, а рана не заживает.

— Почему ее пришлось отдать?

— Мы больше не могли ее держать. Ангелина не любила собак, сказала, что нет больше денег на собачью еду и на оплату счетов ветеринаров.

— Кто такая Ангелина?

Линда всматривалась в тающий мир.

— Самое худшее заключалось в том, что Молли была всего лишь собакой. Она не понимала. Она любила меня, я отсылала ее прочь и не могла объяснить. Потому что она была всего лишь собакой.

Тим ждал. Помимо прочих его навыков, он также знал, когда нужно ждать, а это был редкий дар.

— Мы не могли найти никого, кто взял бы Молли. Она была красоткой, но никто не хотел ее брать. Потому что она была не просто собака, а наша собака.

— Печаль — это не ворон, навсегда устроившийся на шестке над дверью. Печаль зубаста и, уйдя на время, возвращается, стоит только ее позвать.

— Я до сих пор вижу глаза Молли, помню, как смотрела она на меня, когда я отдавала ее. С недоумением. Страхом. Никто не хотел ее брать. Поэтому пришлось отвезти ее в приют для бездомных собак.

— Кто-то наверняка забрал ее оттуда, — сказал он.

— Не знаю. Никогда не знала.

— Кто-то забрал.

— Так часто я представляла себе, как Молли лежит в клетке среди других грустных собак, гадая, почему я ее отдала, что она сделала такого, чтобы потерять мою любовь.

Линда перевела глаз с окна на свою руку в его руке.

Казалось бы, это слабость, стремление держаться за него, а она никогда не была слабой. Она предпочла бы умереть, чем дать слабину в этом мире, где на слабых охотились ради удовольствия.

Но, что странно, связь с Тимом не воспринималась ею как слабость. Скорее как брошенный миру вызов.

— Как же одиноко было Молли, — продолжила она. — А если ее не забрали... она думала обо мне, когда ей делали усыпляющий укол?

— Нет, Линда. Этого не случилось.

— Как знать.

— А если и случилось, она не знала, что означает эта игла, не знала, что грядет.

— Она знала. Собаки знают. Насчет этого я лгать себе не могу. Будет только хуже.

Сработали пневматические тормоза, автобус замедлил ход.

— Из всего, что случилось тогда... хуже ничего не было. Потому что никто другой не ждал от меня спасения. Я была всего лишь ребенком, но только не для Молли. Мы были лучшими подругами. Она мне верила. И я ее подвела.

— Ты не подвела, Молли, — заверил ее Тим. — Скорее мир подвел вас обеих.

Впервые за более чем десять лет она почувствовала, что может об этом говорить. Она излила всю злость в своих книгах и теперь могла говорить беспристрастно. Могла все ему рассказать.

Из ливневой канавы колеса выплеснули воду. Автобус прибыл в Дана-Пойнт. Двери сложились. Тим и Линда вышли в дождь.

Ветер последовал за громом и молниями на восток. Вода продолжала литься с неба, серебристая в воздухе, грязная на мостовой. До прихода зари оставалось совсем ничего, зари, которую Линда уже и не ожидала увидеть.

— Вам нравится горячий шоколад, Синтия?

— Думаю, вкуснее я не пробовала.

— Вся разница в толике ванили.

— Как интересно.

— Позволите разрезать для вас гренок?

— Благодарю, Ромми.

— Я люблю макать его в шоколад.

— Я тоже.

— Джеймс бы не одобрил.

— Мы ему не скажем.

Они сидели за кухонным столом, разделенные одним из четырех углов. Помешивали горячий шоколад ложечками, отчего от кружек поднимался нежный аромат.

— Какое необычное имя — Ромул.

— Да, даже теперь оно звучит для меня необычно. Согласно легенде, Ромул — основатель Рима.

— Не так-то просто соответствовать такому имени.

— Ромула и его брата-близнеца, Рема, бросили при рождении. Их выкормила волчица, воспитал пастух, а Ромул, когда основал Рим, убил Рема.

— Какая ужасная история.

— Знаете, Синтия, так уж устроен мир. Я не про волчицу, а про все остальное. Люди могут так ужасно относиться друг к другу. Я очень рад, что у меня есть друзья.

— Как вы познакомились с Бетани и Джеймсом?

— Джимом, — он погрозил ей пальчиком.

Она улыбнулась и покачала головой.

— Насчет этого он всегда так строг со мной.

— Мы познакомились через общих друзей. Вы знаете Джуди и Френки?

— Конечно. Я обожаю Джуди и Френки.

— А кто нет?

— Они — такая чудесная пара.

Он печально вздохнул.

— Если бы я нашел такую любовь, Синтия, то убил бы ради нее...

— Вы кого-нибудь найдете, Ромми. Все находят себе пару.

— Полагаю, когда-нибудь ударит молния. Должен сказать, я очень хочу увидеть, как молния ударит.

Они макали гренки в шоколад и ели.

Серое утро занялось за окнами. На фоне дождливого дня кухня становилась все уютнее.

— Вы знаете, что они сейчас в Париже?

— Джуди и Френки любят Париж.

— Все любят. В этот раз я собирался поехать с ними, но навалилась работа.

— Готова спорить, путешествовать с ними — одно удовольствие.

— Это точно. Мы вмести побывали в Испании. Бегали с быками.

У Синтии округлились глаза.

— Джуди и Френки бегали с быками... как у Хемингуэя?

— Джуди — нет, а вот Френки захотелось. И вы знаете, как трудно не уступить Френки.

— Я поражена. Но с другой стороны... они такие спортивные.

— Да, иной раз выматывают меня до предела.

— Разве это не опасно, бегать с быками?

— Ну, лучше бегать с ними, чем позволить им бегать по тебе. В конце ноги отказывались меня слушаться.

— Я предпочитаю общаться с быком в виде вырезки.

— Вы прелесть, — он похлопал ее по руке. — С вами так приятно завтракать. Хорошо сидим, не так ли?

— Да, конечно. Но я никогда не думала, что Джуди и Френки тянет к экстремальным видам спорта. На них это так непохоже.

— Джуди не тянет. А вот Френки обожает балансировать на острие ножа. Я иногда даже волнуюсь за него.

Он продолжал есть, а она застыла, не донеся четвертушку гренка до рта, словно вспомнила, что сидит на диете, и теперь не знала, то ли и дальше потакать аппетиту, то ли взять себя в руки и прекратить чревоугодие.

— Вы были в Париже, Синтия?

Она медленно положила ненадкусанную четвертушку на тарелку.

— Что-то не так, дорогая? — спросил он.

— У меня... есть одно дело. Совсем забыла. Меня ждут.