Александр Варго - Кулинар

Кулагина ничего не ответила, так как рот был снова залеплен, да и что она могла сказать, если бы ей была предоставлена возможность говорить? Она пыталась ему поддакивать, пыталась кричать. Что она может сделать еще, чтобы спасти свою жизнь? Неужели все кончится так нелепо и страшно? Она видела, как Александр долго выбирал нож из разложенных на столе. Наконец выбрал длинный. Потрогал подушечкой большого пальца лезвие.

— Придется тебя заколоть, — без какого-либо сожаления произнес он, — чтобы не мучилась. Это не больно.

Держа нож в руке, он обошел Кулагину сзади и встал у нее за спиной. Надя задергалась из последних сил, пытаясь разорвать веревку, но та только еще больше врезалась в тело.

Александр приставил острие ножа к спине там, где был прогал между стойками, на которых держалась спинка стула, и, придержав Кулагину за грудь, толкнул нож в тело. Он мог бы поклясться, что чувствует, как ее жизнь буквально вытекает у него между пальцев. В том месте, где нож проколол блузку, мгновенно образовалось карминное пятно, быстро увеличивающееся в размерах. Александр вытащил нож из раны и шагнул назад, позволяя крови спокойно вытекать на ковер.

Через несколько минут он придвинул стул спинкой к столу и, откинув голову на бездыханном теле, положил ее на столешницу. Голова с глухим стуком ударилась о стол и замерла, уставившись мертвыми глазами в потолок.

Александр продумал все заранее. Так ему будет удобно пилить.

Он положил окровавленный нож на стол и взял ножницы. Приподнимая голову, выстриг полоску волос, начиная от висков и кончая затылком. Потом обвязал голову жертвы суровой ниткой и черным фломастером наметил линию распила. Снял нитку, положил ее на место и снова взял нож. Теперь другой — покороче. Надрезал кожу на голове по намеченной фломастером линии и взял ножовку.

Лобная кость оказалась довольно толстой, и с ней пришлось повозиться. Височные были гораздо тоньше. Все же он сломал несколько ножовочных полотен, пока закончил работу.

В гостиной стоял запах паленой кости. Александр поморщился и отложил ножовку в сторону. Засунув в распил лезвие серебристого кухонного топорика, он слегка надавил на рукоятку, придерживая крышку черепа за волосы на теменной части. Раздался слабый хруст ломаемой кости. Он работал топориком, пока вся верхняя часть черепа не отсоединилась и не осталась у него в руке. Он посмотрел на открывшееся ему зрелище и надавил на мозг указательным пальцем. Довольно плотный, но в то же время податливый. Осталось вынуть его из черепной коробки и положить в воду, чтобы вышла кровь. Эта операция займет часа два.

Александр посмотрел на черепную крышку, которую все еще продолжал держать в руке. Потом прошел на кухню и бросил в мусорное ведро.

Помогая себе лопаточкой, он вызволил мозг из заточения и опустил в глубокое блюдо, которое наполнил холодной водой. За окном уже рассвело, поэтому он погасил на кухне свет и раздвинул веселые зеленые шторы. Пока отмокают мозги, можно заняться приготовлением соуса.

Он принес сумку из гостиной, достал оттуда необходимые для соуса продукты. Вымыл под проточной водой матово-зеленые плоды фейхоа, включил в розетку соковыжималку и начал по одному закладывать плоды внутрь. Из носика соковыжималки потек огуречно-зеленый сок. Александр перелил его в медный сотейник и поставил на огонь. Потом очистил лайм, также прогнал его через соковыжималку и слил сок в сотейник. Сыпанул сахару, добавил виноградного уксуса и чабреца. Когда сок закипел, Александр достал из кармана флакон с драгоценной эссенцией. Открыл пробку и пипеткой достал одну каплю. Продолжая держать флакон в руке, капнул эссенцию в сотейник.

Звонок в прихожей раздался так неожиданно, что Александр вздрогнул всем телом. Флакон с мантаурой выскользнул из руки и разлетелся вдребезги, ударившись о плиточный пол…

Чинарский прослонялся до обеда. В забегаловке он взял бутылку водки, хот-дог и хотел было отправиться на травку — устроить себе, так сказать, ланч в Гайд-парке, но тут его за рукав потянул известный на всю округу вымогатель и алкоголик дядя Саня. Увидев, что Чинарский при деньгах, он решил примкнуть к нему. Чинарский сунул дяде Сане пятерку — сумму, обычно испрашиваемую тем на выпивку, — но убеленный сединами алкоголик был хитрее и несговорчивее, чем до последнего момента думал Чинарский. В итоге дядя Саня навязался Чинарскому, и тот, вместо того чтобы с комфортом посидеть на травке в одиночестве, вынужден был делить выпивку и время с этим слюнявым, вечно жалующимся прожигателем жизни. Он здорово подпортил Чинарскому настроение, рассказывая о своих бытовых проблемах, о ранней смерти жены и сына.

— Вот от этого и пью, — резюмировал он и махнул очередные сто граммов, которые Чинарский плеснул ему в пластиковый стаканчик.

Сам Чинарский хлестал из горла. Скоротав таким образом два часа, Чинарский откланялся, растроганный собственной добротой и отзывчивостью, и, пряча в кармане пятьдесят рублей, отправился подальше от дома. Он дошел до набережной, взял еще бутылку. Выбрав потаенное местечко, с которого открывался широкий вид на синеющую под солнцем реку, Чинарский впечатал задницу в зеленый коврик только что взошедшей травки.

Набережная спускалась к реке ярусами, каждый из которых представлял собой самостоятельную аллею. Чинарский, как бог, снисходительно и радостно созерцал, как внизу копошится народ. Кто-то прогуливал собак, кто-то — детей, кто-то — возлюбленных.

Чинарский вдыхал клейкий аромат распускавшейся листвы каштанов и чувствовал себя совершенно счастливым. Он сам был подобен этой листве. Наслоившись на вчерашние алкогольные ассоциации в мозгу, водка дала замечательный эффект. Это было не просто прекращение боли, не просто опьянение — это было что-то сродни тому победоносному чувству всемогущества и всепрощения, которому открыто разве лишь сердце господа.

Он заметил бомжа, роющегося в полупустом мусорном баке. Фигура последнего показалась Чинарскому каким-то анахронизмом. Ничего самодостаточного, радостного или разумного не было в этом суетливом копании. Наоборот, бомж с каким-то зверским ожесточением расшвыривал палкой пластиковые бутылки и тряпки.

«Нет, — подумал Чинарский, — достойно нести свою бедность — особое искусство, которым обладают немногие». Он сразу же причислил себя к славной когорте этих немногих и со все возрастающим удовольствием лил в глотку обжигающую жидкость.

Чинарский любил такие вот минуты утреннего откровения. Спиртное не давило на мозг, а наоборот, вливало в него кристальную ясность. Эта ясность не имела ничего общего с обыденной трезвостью делового человека. Словно от упавшего в воду камня, от нее расходились круги праздных умозаключений. И каждый такой круг замыкал сказочное чувство опьянения несовершенством мира. Это несовершенство оставляло пространство для творчества, для «я» Чинарского, которое, впрочем, ничего не хотело менять, стихийно прозревая смысл истинной активности, который таился во внимательном ничегонеделании.