Николай Усков - Семь ангелов

Каждый день в Авиньоне умирают десятки людей. Папа благословил Рону для погребения несчастных, поскольку кладбища переполнены, а могильщиков не хватает. С башни дворца вижу, как подъезжают к берегу телеги, заваленные телами. Сбрасывают их в воду без всякого почтения и церемоний. Словно бревна, отправляются они в свой последний путь, и Бог ведает, где обретут, наконец, покой. Везде, сколько хватает взора, торчат над водою окоченевшие руки. То ли грозят они небу, то ли воздеты в безмолвной своей молитве. Мордехай говорит, что трупы нельзя ни зарывать в землю, ни бросать в реку, дескать, чумной яд, содержащийся в них, отравляет все вокруг. Он хотел, чтобы я упросил папу сжигать покойников. Воистину, такое бесстыдство мог придумать только иудей. Как же воскреснут мертвые, если тело их обратится в прах?

Правда, Мордехай оказался прав в другом. В обезумевшем от горя народе распространилась басня, будто иудеи отравили колодцы, чтобы при помощи чумы извести христиан. За один день были разгромлены дома всех иудеев в городе. Многих тут же убили самым зверским способом: кого повесили, кого сожгли, кого распилили на части. Не жалели они ни женщин, ни детей. Сам Мордехай едва избежал ужасной участи. Ведь все эти дни был он в городе, пытаясь найти противоядие от чумы. Многих спас, многому научился, проверяя действенность то одних, то других средств. За этим делом и поймала его озверевшая толпа. Поскольку Мордехая схватили поблизости от папского дворца, решили устроить расправу на площади перед нашими воротами. Долго совещались, как именно казнить мнимого отравителя. Наконец, сошлись на том, что повесят его вниз головой и распилят пополам. За этим делом застал их капитан моей стражи по имени Гвидо и бросился вызволять товарища. Не хотели отдавать ему свою добычу, предвкушая яркое зрелище. Но капитан спас бедного Мордехая. Кого изрубил насмерть, а кого ранил. Глупый Мордехай хотел перевязать раненых, чтобы не истекли кровью. Воистину, хоть и иудей, преподал всем урок любви, о которой христиане совсем забыли. Ведь ныне жены бросают мужей, мужья – жен, дети – родителей, а родители – детей, едва заметят у них бубоны. Не понимают несчастные, что не о том пекутся, о чем следовало бы. Нет в этой жизни ни ценности, ни радости, если утратишь родных и любимых.

Когда капитан Гвидо привел к нам оборванного и избитого Мордехая, хотел ему настрого запретить выходить в город. Но Мордехай сказал, что не может бросить свои исследования. К тому же нужен многим больным, которым уже помог. Если останется во дворце, то умрут они. Скрепя сердце, поддался его уговорам, но приказал ходить в одежде священника, а капитану – всегда следовать за ним. Между тем со всех концов христианского мира получали мы известия о жестоком преследовании иудеев. По моему совету, господин наш папа издал буллу [53], в которой осудил слухи об отравлении колодцев иудеями. Понтифик грозил отлучением от церкви всем, кто будет обвинять, преследовать, грабить или убивать иудеев. Их жизнь и имущество взял он отныне под свою апостольскую защиту. В другом послании пригласил всех иудеев прибыть в Авиньон, где даровал им мир и безопасность. Как Мордехай пытался помочь своим мучителям-христианам, так теперь и отец всего христианского мира явил милость и любовь иудеям, ибо все мы созданы по образу и подобию Божьему. Только одних беда возвышает, других превращает в скот.

Нож был у нее в руке. Лиза застыла. Большой темный дом. Маленькая испуганная девушка в полупрозрачной ночной рубашке, с ножом. Со стороны сцена напоминала фильм ужасов. Сейчас должно вдребезги разлететься окно, выходившее в темный сад. Лиза обернется туда, но коварный преступник уже затаился за холодильником и ловким движением набросит ей на шею удавку. Встряхнув головой, Лиза громко и отчетливо спросила:

– Кто здесь?

– Боже, Лиза! – раздался выдох облегчения из коридора. На пороге кухни появилась Полина Одоевская. – Представляешь, захотела поесть. Это у меня нервное. Иду по коридору и вдруг слышу шорох на кухне. А мне ведь уже рассказали, что кто-то напал на Кена. Какой ужас!

– Кто рассказал? – холодно спросила Лиза.

– Как кто? – удивилась Полина.

– Кто тебе рассказал, что на Кена напали? – повторила Лиза.

– Ну этот… – она замялась, – Пьер или Жак – не помню. Он его помогал нести. Надо завтра же усилить охрану виллы. Тут кругом одни грабители. Боже, что у тебя в руке? – Полина с ужасом посмотрела на длинный нож, который сжимала Лиза. Лиза пожала плечами и вернула нож в подставку.

– Полин, не могу заснуть. У тебя есть феназепам?

– Нет, конечно. Я же беременна. Но есть хороший транквилизатор – дифенхидрамин. Я после того, как пропал Федя, только с ним и засыпаю. Вместо мужа у меня теперь этот дифен… Тьфу! – Полина говорила с искренней грустью, и Лизе вдруг стало ее жалко. Одоевская порылась в кармане халата и достала оттуда серебряную коробочку: – На, возьми. У меня наверху еще есть.

– Красивая вещица, – Лиза взяла в руку коробочку, которая, вероятно, когда-то служила табакеркой. На овальной эмали, прикрепленной к крышке, была изображена пухлая женщина в короне.

– Это Мария Терезия. Вена, 40-е годы XVIII века, – сообщила Полина, уже заглянувшая в холодильник.

– Я возьму одну таблетку, – Лиза открыла табакерку.

– Лучше возьми все, одна может и не сработать… Это муж должен быть один, а дифенхидраминчика нужно много… Завтра вернешь.

Лиза поблагодарила Полину и пошла к себе, думая, что не так уж была справедлива к жене отца.

– Только не пей больше четырех, слышишь? – крикнула ей Полина вдогонку.

Алехин проснулся от оглушительного пения птиц. Солнце неистово рвалось в комнату сквозь наглухо задернутые шторы темно-зеленого бархата. Хрустальные консоли тяжелой барочной люстры поймали несколько лучей и теперь отбрасывали блики по росписям на потолке. В плафоне прихотливой формы была изображена толстушка с розовыми сосками и складчатыми ножками. Она покоилась на облаках в окружении младенцев с крылышками. «Настоящий XVIII век, – зачем-то подумал Алехин, – какой-нибудь Тьеполо. Триумф Венеры». У него затекла левая рука. Казалось, что она была окаменевшей деревяшкой, которая зачем-то лежала под головой и давила на шею. С титаническим трудом Кен вытащил руку, и та бессильно шлепнулась рядом. Солнце слегка позолотило волоски на предплечье. «А руки такие загорелые, волосатые, сильные. Обожаю мужские предплечья», – в сознании неожиданно всплыла абракадабра Ксантиппы. «Так… я в Кап-Ферра, у Лизы. С нами Ксантиппа Пылкая, – Кен поморщился. В голове был невообразимый мусор из слов и ощущений. – Я пошел в парк. Цикады. Устрицы. Хрущобы. Антиной. – Он поднялся и подошел к зеркалу. – Надо меньше пить». Оттуда смотрело голое взъерошенное чудовище со здоровенными мешками под глазами. Лицо заметно округлилось и почернело. «Б…., – прошипел Алехин. – Надо меньше пить, – повторил он. – Член уже не стоит. – Между ног болталось что-то, абсолютно не характерное для обычного алехинского утра. Он зашел в ванную и жадно присосался к крану. Потом смочил волосы, расчесал их и стал искать сигареты. Сознание постепенно возвращалось. – Я видел в парке человека. Он напал на меня. Ой, и Лиза здесь». На кровати явно кто-то был. Из-под одеяла торчали милые темно-русые кудряшки. Алехин бухнулся в постель и прижался к макушке девушки. Облако родного любимого запаха наполнило его силами. «Не все потеряно», – удовлетворенно заметил Кен и слегка отдернул одеяло. Солнце позолотило пушок на точеном плечике. Алехин жарко приник к нему и тут же отпрянул. Что-то было не так. Он потрогал Лизу. Она не шелохнулась. Тогда Алехин стал тормошить и звать ее. В комнате стало оглушительно тихо. Он повернул ее к себе лицом. Лиза бессильно обрушилась на подушку. Глаза были закрыты. Тут он заметил, что она не дышит. Алехин прижался к груди, обтянутой тонкой маечкой. «Холодная. Вся холодная». Он не слышал стука ее сердца. «Лиза!» – закричал Алехин и тряхнул ее. Тело покорно подалось вперед, но голова упала на подушку. «Мертва. Она мертва», – пронеслось в голове главного редактора.