Полина Дашкова - Образ врага

Да, смешно и глупо все это вспоминать через двадцать лет, особенно здесь, в бедуинской палатке, под дулом автомата.

Он сел на циновке, потянулся, скрестил ноги по-турецки. Рядом беспокойно заворочалась немка. Эта Железная, страшно вежливая девка не оставляла его ни на минуту. Немец, который отлично говорил по-русски, исчез. Остались арабы и главный сторож — девка. Фрейлейн Инга. Ее автомат всегда наготове.

Бренер щелкнул зажигалкой. В кромешной темноте мелькнуло белое лицо Инги, закрытые глаза. Она спала на спине, крепко прижав к груди автомат. А что, если?.. Нет, глупо. Зачем? Рядом, в соседней палатке, спят арабы, он не успеет пробежать и нескольких метров. Да и куда бежать? Пустыня…

И все-таки он осторожно протянул руку, сам не зная зачем.

— Вы хотите выйти, господин профессор? — она вскочила и схватилась за свою пушку.

— Я хочу покурить, фрейлейн.

Вспыхнул фонарик, она протянула ему сигареты.

— А куда делся ваш любезный шеф?

— Не ваше дело, — произнесла она быстро и как-то очень уж грубо.

— Это не праздный интерес, фрейлейн. Я хотел бы знать, долго еще мне придется торчать в этой вонючей палатке? Я пожилой и не слишком здоровый человек. Я привык принимать душ каждое утро и каждый вечер. Эта ваша бандитская романтика меня вовсе не восхищает.

— Вам придется потерпеть, профессор. — Инга приоткрыла полог палатки, закурила.

В лицо брызнул мелкий колючий дождь.

— У вас, вероятно, возникли проблемы? — спросил Бренер сочувственно. — Вы ведь тоже торчите здесь в пустыне не ради романтических впечатлений. Ваш шеф…

— Заткнитесь, профессор, — рявкнула Инга.

— А почему, собственно, я должен заткнуться, фрейлейн? Я пожалуюсь вашему шефу, или как он там у вас называется? Лидер банды? Партайгеноссе? Он отлично говорит по-русски. Мне было бы приятно с ним побеседовать. Я, знаете ли, соскучился здесь по родному языку, русский звучит для меня как музыка, даже когда говорят с немецким акцентом.

Натан Ефимович сам не понимал, что на него нашло. Ему нравилось злить эту железную девку. Ему показалось забавным, что простой вопрос и упоминание о главаре вызвали столь бурную реакцию. Наверняка она еще и любовница его, а не просто боевой товарищ. Любопытно, как у них, у бандитов, строятся отношения такого рода? Похоже это на дешевые напыщенные страсти, которые разыгрываются в американских боевиках? Или все иначе? Они ведь тоже люди, хоть и бандиты.

— Израильтянки очень красивы, — произнес он задумчиво и пожалел, что не видит в темноте лица Инги, — как вам кажется, не завелась ли у вашего шефа здесь случайная подруга, ведь миром правят не только деньги и бредовые идеи. Еще и любовь. Очень забавно, если…

Он запнулся. Дуло автомата упиралось ему в грудь. Глаза Инги светились нехорошим голубым огнем, как у разъяренной сиамской кошки.

— Еще слово, и я пристрелю вас, профессор, — тихо сказала она.

За дверью визгливо загавкала собачонка. Потом послышалось тяжелое шарканье, и старушечий голос прошамкал:

— Машенька, ты опять ключи, что ли, забыла? Цитрус не успел ответить. Дверь распахнулась.

Крошечная лохматая собачонка кинулась на него из теплой, душной темноты прихожей.

— Чапа! Нельзя! Вы к кому? — Старушка лет восьмидесяти, худенькая, во фланелевом халате и в огромных валенках, удивленно глядела на Цитруса сквозь толстые линзы очков.

— Здравствуйте, — он широко улыбнулся, — вы Марусина бабушка? Меня зовут Авангард Цитрус.

— Как, простите? — старушка склонила голову. — Я плохо слышу.

Собачонка гавкала невыносимо и пыталась вцепиться Цитрусу в штанину. На пороге кухни возник огромный, под два метра, мужик, толстый, рыхлый, почти лысый, в майке и в широких ситцевых трусах. Цитрус заметил, что дышит он с астматическим присвистом.

— Добрый вечер, — пробасил мужик вполне миролюбиво, — чем обязаны?

«Вот он, злодей-папашка, — подумал Цитрус, оценивающе оглядывая мощную фигуру, — ну что ж, попробуем договориться…»

— Меня зовут Авангард Цитрус, — он шагнул навстречу и протянул руку, — а вы, как я понимаю, Петр Алексеевич, Марусин папа?

— Он самый, — кивнул мужик, — очень приятно. — Ответное рукопожатие было крепким, можно сказать, дружеским.

Повисла долгая, неловкая пауза, заполненная визгливым собачьим лаем. Было ясно только одно: никто его душить-убивать пока не собирается.

— А где Машенька? — вдруг забеспокоилась бабулька. — Она ведь на ваше собрание пошла. Ох, может, с ней что случилось? Вы лучше сразу скажите, не тяните.

— С ней все в порядке, — ответил Цитрус, — она действительно была на собрании и скоро должна вернуться.

— Ну и слава богу, — закивала старушка, — да что же мы вас на пороге-то держим? Вы раздевайтесь, проходите, я чайку поставлю. Ботиночки снимать необязательно. У нас все равно тапок-то нет. Чапа все сгрызает.

— Да, проходите, пожалуйста. Авангард Иванович, — Устинов отступил в кухню, — присаживайтесь. Вы извините, я в таком виде.

«Наверное, при бабульке не хочет выяснять отношения, — догадался Цитрус, ладно, посмотрим, что будет дальше».

Он скинул на руки бабульке свою теплую кожанку.

Кухня выглядела довольно убого. Мебель образца шестидесятых, безнадежно загаженная плита, старый, рычащий и прыгающий холодильник «Север».

«При такой бедности только и остается, что кропать заявления в прокуратуру», — хмыкнул про себя

Цитрус, осторожно присаживаясь на трехногую табуретку.

Старушка поставила чайник на газ и, шаркая, удалилась.

— Скажите мне честно, Авангард Иванович, — произнес Устинов, откашлявшись, — Машка моя набедокурила, что ли? Я знаю, она может, она у нас с характером. Вы только не выгоняйте ее из вашей организации.

Цитрус ошалело вглядывался в тусклые отечные глаза, пытаясь понять, издевается над ним этот громадный папашка, блюститель дочерней чести, или… Что вообще происходит?

— Она себя иногда ужасно ведет, я знаю, — продолжал между тем Устинов, — а у вас дисциплина, порядок. Это ведь главное — дисциплина и порядок. Я видел, как они у вас маршируют. Блеск! Чистенькие все, подтянутые, и спортивная подготовка опять же, для молодого организма очень важно. А то сейчас, сами знаете, наркотики, разврат всякий. Долго ли красивой девочке вляпаться в какую-нибудь дрянь? Без матери растет, я сам инвалид второй группы, бабушка старенькая. У меня астма сильнейшая, знаете, и желудка нет. Вырезали. Так, иногда подрабатываю на дому, кому приемник старый починю, кому ботинки залатаю. Но все одно копейки. В общем, живем на две пенсии, мою и бабулину. У нее по старости, у меня по инвалидности. Получается триста пятьдесят в месяц. Маловато на троих.

«Вот, — напрягся Цитрус, — началось. А ты, я вижу, дипломат, товарищ Устинов».