Жан-Кристоф Гранже - Мизерере

— Мне хорошо…

В заключение он хихикнул, обращаясь исключительно к самому себе. Потом как будто вернулся к реальности и заметил двух верзил, стоявших у его изголовья.

— Вы кто?

— Деды Морозы, — сообщил Касдан.

— Воры?

К Лабрюйеру возвращалось некое достоинство. Голос стал властным, голова приподнялась. В нем просыпался офицер. Он уже не казался жалкой развалиной. Приступ кашля положил конец этому преображению. Но затем он снова обрел человеческий облик.

— Кто вы такие, черт побери?

Волокин склонился над ним:

— Мы из полиции, папаша. Зададим тебе пару вопросов, и можешь дальше праздновать Рождество со своей наркотой. Идет?

— Что за вопросы?

Голос прозвучал еще жестче. Генерал вспомнил, что всю свою жизнь он сам отдавал приказы.

— О Хансе Вернере Хартманне. Чили, семьдесят третий год.

Старик запахнул пижаму, рефлекторно прикрывая шрамы. Он напоминал написанный маслом портрет, потрескавшийся от времени.

— Он не должен этого видеть.

— Хартманн?

— Он не должен этого видеть. Осквернение тела противоречит концепции боли.

Касдан присел на край кровати слева. Волокин пристроился справа. Двое мужчин у изголовья больного дедушки.

— Тогда начнем все сначала, — пригрозил Касдан. — Семьдесят третий год. Пиночет приходит к власти. При чем тут Франция?

— Зачем мне вам отвечать?

— Чтобы утром мы не отправили вас в наркоотдел.

— Мне нечего бояться.

Волокин склонился над ним:

— Мы можем спустить в толчок твои запасы. Я нашел твою заначку, говнюк.

Старик прочистил горло. Благородно и даже величественно. Потом вдруг вытаращил испуганные глаза:

— Вы их видели?

— Кого?

— Los ninos. Детей.

— Где?

— В стенах. Они в стенах!

Напарники переглянулись.

— Семьдесят третий год, — повторил Касдан. — Расскажите нам о Чили, и мы уберемся отсюда.

Старик откинулся на подушки. Его лицо и плечи несколько раз стремительно преображались. Они выражали ужас. Блаженство. Достоинство. Он вновь прочистил горло. Генерал в нем наконец взял верх.

— У нас были договоренности. О семинарах для специалистов. Мы оказали Чили услугу.

— Мы уже разговаривали с генералом Кондо-Мари.

— Жалкий трус. Кишка у него тонка. Он сбежал!

— Нам известно, что вас туда послали в рамках операции «Кондор». Мы знаем, что вы готовили офицеров из Чили, Аргентины, Бразилии и других стран. Что вы можете сказать об этой подготовке?

Лабрюйер хихикнул:

— В то время в Южной Америке творились странные дела. Теперь говорят об оси зла. — Он снова хихикнул. — Знаю я эту ось зла. О политической борьбе никто и не думал. Как всегда, все хотели окончательного решения. Попросту искоренить подрывные элементы! Где бы они ни находились. И не только их самих, но и их семьи, их окружение. Всех, кто мог от них заразиться. Только бы красная чума больше не повторилась. Никогда!

— А какой была ваша собственная роль в этих семинарах? — спросил Касдан.

— Я обучал их дисциплине, контролю, эффективности. Обуздывал их варварские инстинкты. Пытка не должна превращаться в бойню. А главное, она не должна опьянять! — Он опять усмехнулся. — Кровь взывает к крови. Все это знают. Я имею в виду, мужчины. Настоящие. Те, кто побывал на фронте.

— Расскажите нам о ваших сотрудниках. Других инструкторах.

— Их тоже приходилось сдерживать! Ученики чародея. Один североамериканец обожал напалм. Он ножницами обрезал куски обгорелой кожи и насильно скармливал их заключенному. Один парагваец натаскал своего пса, чтобы тот насиловал женщин, а…

— Расскажите нам о Хартманне.

Лабрюйер подвигал челюстями, не открывая рта, словно пережевывал что-то гадкое, но не лишенное сладости. Затем всмотрелся в каждого из своих гостей. Его взгляд под серыми ресницами сделался жестоким и хитрым.

— Для него мы были не учителями, а учениками. Даже в какой-то мере подопытными животными, как и другие.

— Подопытными животными?

— Да, точно так же, как и объекты, с которыми мы работали. Хартманн и военных использовал для своего эксперимента.

— Какого эксперимента?

— Для инициации. Путешествия в боль.

Касдан хранил молчание. Оставалось только слушать.

— Сначала нам полагалось самим набивать руку на заключенных. Это называлось «практическими работами».

— Вы сами пытали?

— Да. Хартманн помещал нас в одну камеру. Оставлял наедине с заключенным. Нам следовало его «обработать». По определенной методике. И тогда происходило нечто странное. Что-то наподобие соучастия. Боль насыщала камеру, отражалась от стен, входила в нашу плоть. Дурманила. Будто наркотик. Нам нужны были крики, кровь, слезы… Не раз приходилось останавливать того, кто пытал. Иначе он бы убил заключенного.

Касдан понял, что и они совершают кругосветное плаванье. В глубины человеческого безумия. Они вошли в лабиринт — лабиринт боли, жестокости, — где Минотавром был Хартманн. С самого отплытия они блуждают в нем, вот только нити Ариадны у них нет.

— Затем мы переходили ко второй стадии. По словам Хартманна, специалист по пыткам обязан испытать их на себе. Сама мысль не нова. Еще в Алжире генерал Массю в своем кабинете в квартале Гидра пробовал на себе электрошок.

— И вы согласились на эти опыты?

— Без колебаний. Мы же военные. Нас на испуг не возьмешь.

— Вы получали заряды?

— Поначалу слабые. Хартманн знал, что делает. Он хотел, чтобы мы проникли в круг пыток. Закружились в его водовороте.

— Так и получилось?

— Не со всеми. Большинство офицеров вернулись к более… ортодоксальным методам. Но некоторые подсели на боль.

— И вы?

— И я. Магия эндорфинов свела меня с ума.

Теперь заговорил Волокин. Он не сводил глаз с Лабрюйера, но обращался к Касдану:

— Когда тело испытывает боль, оно выделяет особый гормон — эндорфин. Природный анальгетик, обладающий болеутоляющим эффектом. Этот физиологический рефлекс уменьшает боль. Но гормон также вызывает состояние эйфории. Конечно, так бывает не всегда. Иначе любая пытка превращалась бы в удовольствие.

Генерал скрюченным пальцем указал на Волокина:

— Хартманн знал, что делает! Постепенно усиливая боль, он запускал этот механизм. Регулярный всплеск эндорфинов вызвал у нас зависимость. Мы испытывали боль, страдали, а затем переходили на иной уровень ощущений. Острота. Наслаждение…

— То, что называется испытать «сабспейс», — подхватил русский.

Пугало кивнуло узкой головой, по-прежнему погруженной в подушки:

— В точку.

Касдан уже ничего не понимал. Мучение, доставляющее удовольствие. Генерал-наркоман, который наносит себе раны, как другие онанируют. Зато Волокин, похоже, был в теме. Но на грани срыва.

Он встал, потянул галстук за узел: