Питер Джеймс - Прыжок над пропастью

– Сделаю, что смогу.

Росс медленно отошел от окна.

– Послушай, Джулс, окажи мне услугу – мне бы не хотелось, чтобы ты сообщал ей все подробности, понимаешь? Не говори ей, насколько серьезно она больна. Я сам все ей скажу в свое время.

– Разумеется. Но что же мне ей сказать?

Дрожащей рукой Росс вытащил из сигарной коробки на боковом столике гаванскую сигару и крепко сжал ее. Вместо ответа, он прошептал:

– Джулс, она ведь не умрет. Мы обязательно ее спасем… Да?

Врач общей практики ответил беспомощной, растерянной улыбкой.

Росс оперся на подлокотник широкого кресла, стоящего напротив Риттермана. По лицу у него текли слезы.

– Тебе придется помочь мне, Джулс. Без Веры я не могу жить. Мне не по себе даже тогда, когда мы несколько дней не видимся!

– Конечно, сделаю все, что в моих силах.

Росс вытащил носовой платок и промокнул глаза. Голос его дрожал.

– Пойми меня правильно, Джулс. Вера – ребенок. В эмоциональном плане она так и не стала взрослой. Она очень ранима, и ей нужна защита – которую я ей предоставляю.

– Росс, по-моему, ты ошибаешься. Твоя жена – вполне зрелая, разумная женщина.

Шмыгнув носом, Росс возразил:

– Возможно, так она ведет себя, когда приезжает к тебе.

Риттерман улыбнулся:

– Я так не думаю.

Росс начал ногтем срывать сигарное кольцо. Без десяти семь, но сегодняшний ужин потерял для него всякое значение.

– Джулс, я знаю, что для нее лучше. Вряд ли ей пойдет на пользу, если она узнает, насколько серьезно она больна, – верно? Не стоит сообщать ей о ее состоянии – ни сейчас, ни потом.

– Хочешь, чтобы я ей лгал?

– Я не прошу тебя лгать; просто не нужно говорить ей всю правду. Господи! Раз мы пока не в силах ничего для нее сделать, по крайней мере, дадим ей иллюзию надежды.

– Ты ставишь меня в трудное положение.

– Джулс, ты ведь не скажешь правды больному с неизлечимой стадией рака, верно?

– Если он спросит меня прямо, я скажу ему все как есть. Постараюсь, так сказать, подать все в как можно более позитивном свете, но скажу правду.

Росс недоуменно уставился на друга:

– Мы ведь с тобой в хороших отношениях… Мы всецело доверяем друг другу. Пожалуйста, положись на мое суждение о Вере.

Риттерман ответил ему таким же пристальным взглядом:

– Вера очень серьезно больна. Чего ты собираешься добиться, держа ее в неведении?

– А чего добился бы ты, открыв ей правду? Ты только запугаешь ее – а взамен не дашь никакой более-менее прочной надежды.

– Полагаю, когда пациенты знают правду, у них появляется время, чтобы подготовиться…

– К смерти?

– Да.

– Тебе не кажется, что ты пораженец?

– Я реалист.

– Какова первая заповедь врача?

Риттерман пожал плечами:

– «Не навреди».

– Совершенно верно. Если сказать любому человеку – а особенно человеку вроде Веры, – что он скоро умрет, то он действительно умрет. Страх завладевает такими людьми, и твои слова становятся самосбывающимся пророчеством. Если она ничего не будет знать, у нее появится больше шансов на выживание.

Риттерман смотрел на друга и думал: «Скорее уж ты сам, Росс, не в состоянии справиться с реальностью, а вовсе не Вера». Вслух же он произнес:

– Я с тобой не согласен.

Не может быть, этого разговора между нами нет… Неправда! Росс закрыл глаза и несколько секунд тряс головой, словно ожидал, что Риттерман исчезнет, а весь их разговор окажется вымышленным.

Но Риттерман сидел на месте, и его спокойствие начало действовать Россу на нервы. Почему он, черт бы его побрал, может оставаться таким хладнокровным? Потому что Вера – всего лишь одна из сотен, а может, и тысяч пациентов, какие есть у Риттермана. Вера Рансом. Просто имя в списке.

Поймав на себе неодобрительный взгляд Риттермана, Росс закурил сигару и выдохнул в потолок струю густого душистого дыма.

– Я ее муж. Думаю, ты согласен, что я имею полное право сам сообщить ей о ее состоянии?

– Разумеется, но, если она спросит меня прямо, я не смогу солгать ей.

– Тебе придется всего лишь сказать ей, что она подцепила вирус и что ты назначишь ей курс лечения. Все, конец.

– Что ж, – нерешительно проговорил Риттерман, – придется согласиться… по крайней мере, сейчас… но мне такое не по душе.

Росс, внутри которого вскипал гнев, встал и мрачно уставился на друга:

– Тебе не по душе? Мне тоже, Джулс. А знаешь, что еще мне, черт побери, не по душе? Мне не по душе мысль о том, что у моей жены болезнь Лендта. Так что, похоже, нам с тобой обоим придется смириться кое с какими вещами, которые нам не нравятся!

На экране телевизора – море людей, в основном девушек и молодых женщин; они издают дикие вопли. Россу, стоявшему перед телевизором, показалось, что там собрались все девчонки на свете. И вот из чрева «боинга» выходят четверо подростков – все в темных очках, со странными стрижками; все четверо широко ухмыляются, машут руками толпе, похожей на море огней.

Ведущий объявил: «Толпы фанатов сегодня утром едва не разнесли лондонский аэропорт Хитроу, когда „Битлз“ вернулись домой из последнего американского турне».

Быстро подойдя к телевизору, его отец, Джо Рансом, нагнулся, щелкнул переключателем, и Битлы исчезли. В школе все только о Битлах и говорили. Один приятель Росса, Томас Нортон, притащил журнал «Новый музыкальный экспресс». Там было полно фотографий «Битлз» и «Роллинг стоунз». Некоторые его друзья повесили у себя в спальне над кроватью плакаты с изображением любимых групп. В спальне Росса, в их маленьком домике, стоящем в ряду таких же домиков в Стритэме, в южном Лондоне, ничего подобного не было. Ему ничего не разрешалось. В целом доме имелось всего две картины: на лестнице – выцветшая репродукция с изображением дома Анны Хэтауэй, и еще одна репродукция, «Стога сена», в гостиной над электрокамином.

Когда экран потух, отец, одетый в коричневый костюм, рубашку, галстук и коричневые кожаные туфли – Росс каждое утро до блеска начищал их, – сел в кресло с газетой «Спортинг таймс», ручкой и оловянной кружкой пива. Откашлявшись, он вскрыл новую пачку сигарет с фильтром. В его присутствии комната сразу как будто уменьшалась в размерах. Гостиная и так была заставлена мебелью до отказа: трехместный диван из кожзаменителя, пианино и журнальный столик, уставленный призами, выигранными в дартс.

Росс стоял у кресла, наблюдал за ритуалом и ждал, когда настанет черед ему исполнить свои обязанности. Сначала целлофановая обертка от сигаретной пачки аккуратно разглаживалась, затем перегибалась пополам, снова разглаживалась, снова перегибалась и так далее, пока ее нельзя было больше сгибать и отец не клал комочек на журнальный столик, который Росс, придя домой из школы, натирал, пока он не начинал блестеть как зеркало – как и вообще вся мебель в доме.