Анатолий Эльснер - Железный доктор

Спокойствие воцарилось в моей душе, как в храме, из которого вынесли последних богов, – холодное спокойствие убийцы, какая-то зловещая тишина, среди которой ощущалось гордое сознание сверхчеловеческой силы воли.

Медленно озирая своими холодными глазами, глазами убийцы, лица присутствующих, я поднялся с гордым и надменным видом и громко, голосом звеняще-твердым сказал:

– Слишком поздно. Наука имеет дело с живыми, а не с мертвыми. Констатирую факт: перед нами мертвое тело.

И я направился прочь от этих мест вдоль по берегу, чтобы скрыться в чаще сада.

– Ха-ха-ха-ха!.. – раздался за мной горький хохот. – Какой гордый вид у этого негодяя. Он констатирует смерть моей бедняжки-дочери точно так же, как четыре месяца назад констатировал смерть моего сына. Он не лечит, а только отправляет на тот свет и констатирует смерть, как ворон каркает, как палач рубит головы. Он – орудие смерти; его пилюли – смерть, его микстуры – смерть, его электричество – смерть. Смерть – в его глазах, в его движениях, в его голосе… Человек, не держи мои руки, ты не знаешь, кто этот доктор: он хуже разбойника на большой дороге. О, теперь я всему верю, о чем мне давно уже говорила старушонка; посмотрите на нее, бедная старушонка…

Все повернули головы: старуха сидела, склонившись над телом, рыдала и била свою сухую грудь; она и подымала руки над головой, посылала по моему адресу проклятия, при-читала, охала и стонала.

А князь продолжал:

– Он – убийца, слышите ли, убийца, отравивший моего сына и задавшийся целью поселиться в моем доме после того, как из него все перешли бы в мой фамильный склеп… Ха-ха-ха!.. Мерзавец и плут, утонченнейший негодяй, великолепнейший прохвост, превзошедший всех разбойников со времен Каина!.. О, я ищу места на твоей голове, чтобы моя палка размозжила ее вдребезги!..

Старик стоял в нескольких шагах от меня со своим свирепо смеющимся лицом и дико сверкающими глазами и размахивал палкой, видимо выбирая момент, чтобы ею размозжить мой голову. Делались попытки обезоружить его, но тогда он разражался страшными ругательствами, вырывался из рук и снова принимал прежнюю позицию боксера.

Мое спокойствие изумляло меня самого. О, теперь во мне воцарилась воля поистине железная, раздробившая, как мне казалось, всякие остатки совести, чувствительности и всякие эмоции и предрассудки, которые заложены природой в сердце каждого человека. Только теперь я мог осуществить свой зловещий идеал – одухотворенного меча среди мира, вращающегося на колесе холодного беспощадного ума.

И когда старик пытался бросить в мою голову палкой, я был вполне проникнут уверенностью, что мой властный вид, мое леденящее хладнокровие убийцы парализует его слабую волю. Я убедился, что не ошибался: палка только безвредно кружилась вокруг его собственной головы, так как рука его все чаще начинала конвульсивно вздрагивать. Я смотрел ему в глаза пристально своими холодящими глазами убийцы и полагаю, что нисколько не ошибаюсь, высказывая уверенность, что я буквально гипнотизировал его своим видом и разбивал его гнев и волю, как молотом.

Скрестив на груди руки, я с видом величайшего спокойствия подошел к нему и остановился; конвульсии в его лице стали выражать не ярость, а бессилие воли, как в параличе; рука его остановилась над головой, нервно заерзала, и палка покатилась по камням. Минуту спустя он стоял предо мной с глупейшим видом – c раскрытым ртом и дико смотрящими глазами.

– Господа, между всеми вами, конечно, нет такого безумца, который хотя бы на минуту поверил грязной клевете, исшедшей из уст этого несчастного старика; а если и есть такой, то мне все равно: он, конечно, очень недалекий человек, заслуживающий только моего полного презрения. Что же касается до вас, князь Челидзе, то я на вас не сержусь: горе, испытываемое вами, – достаточное объяснение вашего помешательства. Надеюсь, однако же, что, как только закроется рана вашего сердца, исчезнет и безумие ваше. В противном случае исход будет для вас иной…

Я повернулся и, медленно удаляясь, тихим голосом окончил свои слова:

– Исход этот – дом умалишенных.

Моя речь произвела впечатление, которое я и желал вызвать, это подтверждала даже тишина, воцарившаяся вслед за нею. Она не нарушалась даже и тогда, когда старик, набравшись новым запасом мужества, стал ядовито хихикать. Немного спустя он впал в прежнюю ярость, но после долгих ругательств пошел наконец к берегу; здесь он долго стоял неподвижно над телом своей дочери, свесив голову на грудь и не двигая ни одним членом, потом припал к ее ногам и расплакался.

Углубляясь все дальше в древесной чаще, я остановился, когда увидел себя у серой стены отвесных скал в совершенном уединении. Сюда не доносилось ни малейшего звука, и среди полной тишины только слышался шум крыльев черного орла, облитого заревом заката и чертившего над моей головой круги.

Прислонившись спиной к скале и скрестив на груди руки, я опустил голову и долго стоял так, прислушиваясь к голосу своего сердца. Там было все пусто, все мертво, точно все человеческое во мне выгорело в пламени совершенного мной убийства. И в пустыне духа моего ощущалось только глухое, безнадежное человеконенавистническое отчаяние, отзывавшееся во мне, подобно дикому крику затерявшегося среди этой пустыни орла. Я сделался другим человеком и чувствовал, что все прошлое, человеческое стало мне глубоко ненавистным, отвратительным, терзающим меня и что из пролившейся крови во мне возродился другой человек – с железной волей, с неумолимо холодными мыслями и с безнадежно отчаянной мертвой душой.

Какая-то длинная тень заколебалась, задвигалась передо мной на песке, упала на стену скал и стала все уменьшаться. Я поднял голову: передо мной стояла Тамара.

Она смотрела мне прямо в глаза долго, пристально, с любопытством и страхом. Холод моих глаз, леденящая воля, веющая с моего лица, вселяли тайный страх в нее. И вдруг, содрогнувшись, она в ужасе проговорила:

– Кандинский, что ты сделал? Мне казалось, ты убил ее…

Я смотрел на нее, не отвечая.

– Ты роковой человек, Кандинский. Идти за тобой – значит бросится в бездну; я делаю это, не раскаиваясь… Но скажи мне, ты убил ее?.. Я стояла за твоей спиной, но никто, кроме меня… я одна заметила нечто знакомое мне и страшное в лице твоем, и мне показалось, что ты убил ее…

Я продолжал молчать, оставаясь неподвижным, как и скала, к которой я прислонился.

– Ты убил ее?

Я чуть заметно наклонил голову.

– Что ты сделал?

В ее восклицании слышался ужас, и лицо ее стало смертельно бледным. Когда я заговорил, мне казалось, что какое-то эхо звучало металлическим отзвуком с глубины скалы.

– Понимайте после этого женщин. Ты желала ее смерти, а не я, ты ее ненавидела, а я только был к ней равнодушен. Но ты недовольна, значит, мы не годимся друг для друга; возобновляю твое собственное предложение – расстанемся.