Анатолий Эльснер - Железный доктор

Я вздрогнул – так ясно мне представились заблуждения мои, а старичок, пристально взглянув на меня, схватил мою руку и стал ее гладить своей рукой:

– Не волнуйтесь, побеседуем лучше. Волнение мутит дух и разум. Пойдемте, господин мой, ко мне, пойдемте.

Я стоял упрямо на месте; во мне поднялось желание сразу отчеканить старичку всю истину и отрекомендовать себя: к этому влекло неудержимое желание знать, что сделается тогда с святым человеком, – и вот я со злобой проговорил:

– Постойте, святой отец. Вот я вам скажу одну штучку…

– Говорите, сударь.

– Обнаружится, что вы, как все, отскочите от меня со страхом.

– А какую же это штучку вы можете мне сказать, милый сын мой, и притом такую, чтобы из сердца моего вылетела любовь к ближнему? Поистине, ничтожным я тогда окажусь, и могущественно ваше слово, когда оно победит добрые чувства мои. Говорите же, боязливый человек, вашу штучку.

– Штучка – вот она, слушайте.

– Без боязни, сударь, говорите все.

– Я-то ведь…

– Что, сын мой, что?

– Весь в крови.

Руки старика с трепетанием быстро приподнялись, и он охватил ими меня, как бы желая меня успокоить. Он смотрел на меня с неизъяснимой жалостью.

– Ужаснулись?

– Нет, сын мой, нет, сын мой!

– Можно бы ужаснуться. Ведь я убийца не такой, как Каин. Каина можно простить, а меня нет. Я убивал с методическим расчетом, разрезал сталью и мучил, мучил… Я – доктор и прикрывал мнимым желанием спасать людей свои убийства… Понимаете ли вы, понимаете ли вы?..

Трепетание старческих рук на моих плечах чувствовалось все сильнее, лицо стало выражать все большую жалость, и вдруг все его маленькое тело затрепетало на моей груди и забилось.

– Надо мне броситься с этой башни?.. Надо ли? Скажите, я это сделаю.

В сознании, что я представляю нечто ужасное, я шагнул к краю площадки, но трепещущие руки старика от плеч перебежали к моей шее и забились там, и все его тело затрепетало еще сильнее; среди тишины послышались рыдания.

– Право, меня надо оставить, святой отец… Право, надо… вы сами видите…

– Вижу, вижу, сын мой, ваше несчастье, – заговорил он быстро, отняв лицо свое от моей груди. – Плачу я от жалости, но чтобы оставить вас в таком сокрушении и муках – этого вы и не думайте.

– Серьезно!.. – проговорил я вдруг в чувстве неожиданно охватившей меня радости. – Вы не убежите от меня, как от духа ада?..

– Я хотел бы вас пригреть, как мать ребенка, душу вашу исстрадавшуюся осветить лучами любви.

– А вы говорили, что Бог разливает лучи добра… в моем сердце не было ни одного.

– А кто же вас гнал по горам, сударь, пока сюда пришли?

– По горам кто гнал?

– Да, сын мой.

– Это он все, а может быть, и не он , не знаю.

– Совесть гнала вас, ужас перед тем, что совершили. Вот и выходит, что добро было сокрыто в груди вашей от рождения. А вот сейчас даже броситься с этой башни захотели: это означает, что вопль уже поднялся в сердце вашем, великий плач и мучения стали невыносимы. Любовь многими устами заговорила, и недалеки вы, сын мой, от небесной радости и тихого умиления в сердце вашем. Железо чистится огнем, а человеческий дух – в огне мучений, а иногда и в крови…

Я всматривался в его лицо с чувством радости и изумления и вскрикнул:

– Отец святой, теперь к вам пойдем. Докажите мне, убедите, что я еще могу существовать.

Схватив руку старика, я шагнул к двери. Она издала странный звук, и мы очутились в крошечной келье, озаренной мигавшими перед образами огоньками восковых свечей.

Как только я вошел сюда, мое настроение мигом изменилось: обстановка слишком явно говорила, что я имею дело с человеком суеверным, простым, и знакомое мне чувство гордости снова охватило меня.

Отшельник между тем подвел меня к образам и сказал, усаживая меня на стул, стоявший под ними:

– Садитесь, сын мой, садитесь.

Я невольно вздернул голову и с насмешкой посмотрел на иконы:

– Эти господа, святой отец, – общество слишком высокое для меня.

– Вновь повторяю, что самый лютый ваш враг – гордость. Опять вы с врагами вашими, а когда они с вами – мир отлетает от вас. Сын мой, зачем так казнить себя без милосердия, зачем? Все стремится к радости на свете, и никакое создание умышленно не причиняет себе боли. Один человек способен истязать себя и бросаться в огонь…

– В огонь?..

– А как же, сын мой!.. Прозреваю я – вы всегда в пламени горели и бичевали себя, правда, не бичами и вервиями, как послушник, а во стократ лютее – скорпионами гордости, а сладкого успокоения мучеников истины не знали, напротив – пламя еще больше разгоралось. Так казнить самого себя может только человек бедный.

– Вы говорите удивительные истины, святой отец, и совершенно новые, – проговорил я, искренне проникаясь его словами.

– Ничего, сын мой, нового, ничего. Правда не может быть новой. «В начале бе слово», а потом уже явился мир. Истина не может ни родиться, ни умереть, но только временами как бы затмевается в умах людей, и горе им: их постигают мучения и скорбь. Это самое и с вами случилось, сын мой, истина померкла в вас и явилось мудрствование, а с ним и грех. Так одно вызывает другое. Ничего нового.

– Но со мной было новое, отец мой. Безумие или ум, не знаю как назвать, но мысли мои овладели мной. Они толкали меня убивать, но не делал я этого, как Иван и Петр, по вспышке зла: хуже, хуже, хуже!.. Нет названий им. В аду они не значатся, и на небе таким, как я, не вели счета. Это что-то новое, отец святой.

Удивительное существо человек: даже и здесь, среди пропасти, в которой я очутился, и ужаса перед самим собой, моментами во мне все-таки вспыхивало гордое сознание, что таких, как я, все-таки не было, а слова «Это что-то новое, отец святой» я проговорил даже совсем гордо, и на миг чувство самообожания овладело мной с прежней силой.

Отшельник расставил руки с видом огорчения и неизъяснимой жалости и, укоризненно покачивая белой головой, спросил:

– Сын мой, сын мой, отвечайте же сами себе: радостно ли вам в сердце вашем или ваше новое создало вам одно терзание?

– Терзание, отец святой! Горю я, и это совершенная правда, я горю!.. – воскликнул я в страшном смятении и снова опустил свою голову.

Отшельник, подойдя ко мне, долго смотрел в мои глаза с необыкновенным выражением любви и сожаления одновременно и вдруг поцеловал меня в лоб, и мне показалось, что губы его обожгли меня, как огнем, и я весь затрепетал:

– Зачем вы это сделали, отец святой?!

– Сын мой, сын мой, да будет с вами мир. Новое же ваше – старое зло в новом одеянии. Не будем говорить об этом. Садитесь, сын мой, и не гордитесь больше. Для жизни в обществе вы уже как бы мертвец, а это может быть источником новой жизни – в истине и тихом сердечном счастии.