Лорен Бьюкес - Земля матерей [litres]

– Точно. Но это не так. Правильно? Женщины слабые, малышка. Помни это. Мы слабые и беспомощные, и теперь, когда мужчин больше нет, нам нужен бог, чтобы нас направлять.

– Мм… – с трудом выдавливает Майлс.

– После того как я пришла к Господу, я спросила у сестры Надежды, нужно ли мне удалить татуировку. Но она мне сказала, что нельзя просто уйти от греха, он все равно оставляет свои отметины. Она сказала, что черные отметины у меня в душе были гораздо хуже этой татуировки, и я должна сохранить ее как память о гнили у себя внутри.

– А разве секс не является чем-то естественным? – робко осмеливается он. – Человеческое тело ведь естественное. Разве здесь есть чего стесняться?

– О нет, малышка. – Целомудрие смеется. – Это священнодействие. Между мужем и женой. Секс тебя уничтожит. Эти позывы меня едва не уничтожили. Мы обитаем в физическом теле, милочка, но наша истинная сущность – это душа, и нельзя допускать, чтобы плотские влечения брали верх.

Раздается стук в дверь, и Целомудрие поспешно опускает рясу, закрывая голые ноги. В комнату заглядывает сестра Щедрость.

– Пришла сказать, что ужин почти готов. Сестра Целомудрие, ты не оставишь нас на минутку? Мне нужно кое-что сказать дочери Миле.

Целомудрие удаляется, покачивая бедрами. Майлс на нее не смотрит. Он поглощен тем, чтобы погасить эрекцию. Ему помогает мысль о том, что Щедрость собирается поговорить с ним о чем-то серьезном. Она входит в комнату, широкоплечая, пригибаясь в дверях. Знает ли она? Член-щенок увядает, и Майлс садится на кровать и поправляет «апологию».

– Дочь моя, я должна тебе кое-что сказать, – на одном дыхании произносит Щедрость. – Я поступила плохо, напугав тебя там, в пещере. Я не хотела расстраивать твою маму, и я прошу у тебя прощения.

– Ну, это ведь самое главное слово, правильно?

– Ты меня простишь?

– Ну да, конечно, подумаешь, пустяки.

– А классный был прикол? – ухмыляется Щедрость. – Я пошутила, я пошутила! Это все отголоски моей греховной жизни. Я всегда была чересчур большой, и не только плотью. Такая у меня натура. Я была страшной болтушкой. Мне приходилось учиться укрощать себя, во многих отношениях, быть хорошей женщиной, спокойной, выдержанной. Но, как видишь, я по-прежнему борюсь с собой. Наверное, вот почему я решила приколоться в пещере.

– Да. Ничего страшного.

– И еще я постоянно оправдываюсь. Извини.

– И я сама такая же!

– Давай постараемся стать лучше перед Богом.

– Аминь! – соглашается Майлс. В первую очередь для того, чтобы завершить этот мучительный разговор. Это тоже обязательно? Все признаются ему в своих дурных поступках. Исповедуются, исповедуются и исповедуются. Это просто жутко утомительно.

– Мила, я хочу еще кое-что сказать… – Щедрость берет его за руки, смотрит ему в лицо. В ее темных глазах горят золотые искорки, но руки у нее липкие от пота, и Майлс хочет высвободиться. Ему приходится собрать всю свою волю, чтобы сдержаться.

– Я тебя вижу. Мне самой довелось столкнуться с разными неприятностями. Такими, которые приводят людей в нашу Церковь. Но я хочу, чтобы ты знала, что я помогу, я рядом. Как и Бог, он тоже рядом.

– Мм… спасибо.

– Я рядом с тобой. Я знаю, кто ты такая. В глубине души. Я тебя вижу. Ты понимаешь, что я говорю?

– Да, спасибо, – повторяет Майлс, высвобождая руки. – И я тоже.

В обеденном зале монашки радостно болтают друг с другом, сдвинув свои «речи», чтобы можно было есть. Ароматы безумно соблазнительные: посреди стола огромный котел с рисом и овощами, достаточный для того, чтобы накормить всех четырнадцать человек четырнадцать раз.

– Мамы здесь нет, – замечает Майлс.

– Она все еще занята Откровениями с Надеждой, – говорит Щедрость. – Не волнуйся, мы им отложим поесть.

– Надеюсь, иначе маме придется ужинать словами! – Но никто не смеется, и Майлс в очередной раз с тоской вспоминает своего отца.

Он пододвигает стул между Состраданием, в прошлом крупной финансовой воротилой, принимавшей решения, оказавшиеся очень плохими для тех, кто ей доверился, и Умеренностью, которая в детстве была кинозвездой, а затем связалась с наркотиками, потому что бремя славы очень тяжелое? И она потратила впустую всю свою жизнь, до тех пор пока не пришла к Богу? Это раздражает, когда она так говорит. Она не подросток. Но мама говорит, что некоторые люди застревают в том возрасте, когда добиваются славы. И разве она в этом не виновата? Наверное, это раздражает еще больше, чем то, о чем недоговаривает Умеренность? Мама занимается тем же самым.

«Сиськи», – провозглашает тупой мозг Майлса, когда он садится рядом с Умеренностью. Да, спасибо, пожалуйста, кто-нибудь скажите ей, чтобы она носила «апологию» на размер больше, ради его гормонов. Майлс старательно избегает ту сторону стола, где сидит Целомудрие – она заняла место рядом с Верой, водителем, в прошлом служившей в военной авиации, и Стойкостью, эмигранткой из Мексики, работавшей на клубничных полях в Калифорнии. У нее было пять сыновей, и все они умерли. Стойкость рассказывает об этом маме при первой возможности, добавляя, как же ей повезло, что у нее по-прежнему есть дочь, но Майлс частенько ловит на себе ее взгляды, при этом губы у нее дрожат, словно она вот-вот расплачется.

– Эй, Мила! – хлопает его по плечу Умеренность. – Что ты думаешь о нашем будущем Сердце? Разве оно не красивое?

– Вообще-то я не совсем уверен, что такое Сердце, – говорит Майлс. Если не считать дополнительной жизни в видеоигре. Щедрость накладывает от души риса и протягивает ему тарелку.

– Позволь у тебя спросить, – вмешивается Сострадание. – Как тебе нравится с нами? – У нее отвратительные гнилые зубы и изо рта всегда плохо пахнет, сколько бы мятных конфеток она ни жевала. Потому что у нее булимия – проклятие тщеславных женщин. Наверное, ее следовало бы назвать Скромностью, однако одна Скромность уже была в Майами, где находится Храм. Майлс слышал, как о ней упоминали.

– Ну, тут все совсем по-другому. Я хочу сказать, тут классно. Я думаю, мы помогаем людям? – Теперь уже он сам начинает говорить как Умеренность.

– Мы Руки и Голос.

– И мы носим «речь» и помогаем людям сказать Слово. – Это он уже успел усвоить. – Мы выполняем Миссию, потому что нужны здесь, в Америке, хотя, хочется надеяться, настанет день, когда мы расправим крылья и отправимся на помощь нашим страдающим сестрам во всем мире. – Майлс повторяет как попугай услышанное в надежде на то, что это позволит ему освободиться от назойливого внимания. На этом урок заканчивается. Он просто очень хочет есть.

– Совершенно верно, Миссии четыре раза в год, мы ездим по стране, чтобы принять участие в паломничестве в Храм радости вместе с матерью Низшей. – Сострадание слишком близко склоняется к нему, и он отдергивается прочь. Разве недостаточно того, что он вынужден ходить в рясе и говорить «простите-простите-простите» людям, которым на самом деле все равно?