Крис Уитакер - Мы начинаем в конце

Уок ослабил узел галстука. Стар сбросила сандалии и побежала к воде. Уок двинулся за ней, сразу начерпав туфлями песка. Узкие пятки так и мелькали перед ним, Стар смешно подпрыгивала — песок был раскаленный. Вот она в полосе прибоя, стоит в воде по щиколотку, а Уок пробирается к ней, пыхтя и отдуваясь.

Они пошли берегом — Стар, босая, по воде, Уок, обутый, посуху.

— Я не справляюсь, Уок.

— Ну что ты! Вовсе ты не…

— Оставь, не утешай. Все женщины заточены на материнство, а мне даже этого не дано — сама знаю.

— Дачесс любит тебя. С ней непросто — характер; но я же вижу, как она беспокоится о тебе. А Робин…

— С Робином никаких проблем. Он… он лучшее, что я в жизни сумела. Мой принц.

Они уселись на песке.

— Тридцать лет, Уок. Тридцать лет отсидеть, а потом блямс — и ты снова в том же самом городе. Сколько я о нем думала, о Винсенте! Все эти годы он из моих мыслей не шел, честно. Тебе это по нраву, я знаю, — когда есть с кем поговорить о нем. Будто мы — прежние.

Спину жарило, меж лопаток струился пот.

— Легко живешь, Стар. Напиться, таблеток наглотаться, на пороге смерти постоять — с тебя как с гуся вода. Ведешь себя, словно ничего не изменилось — резвишься, болтаешь…

— Зато на тебе проклятие. Патологическая честность, вот я о чем. Взвалил на себя чужой груз и тащишь, будто так и надо. Дачесс меня в грош не ставит, а ты для нее — образец для подражания.

— Ничего подобного.

— Ты для моей дочери — символ добра. Герой, без которого и жизнь — не жизнь. Который не лжет, не юлит, не пакостит. Девочке без такого героя нельзя. Дачесс не говорит об этом, но я-то знаю: ты ей необходим. Смотри не подведи мою дочь, потому что тогда для нее свет погаснет.

— У тебя и у самой получится. Дачесс будет равняться на родную мать.

Стар провела ладонью по песку, захватила горсть, стала смотреть, как песчинки текут сквозь пальцы.

— Чушь. Как мне перестать быть собой? Нереально же.

— Поговори с ним.

— Простить его, что ли?

— Я этого не предлагал.

— Каждый раз, когда я оступалась или падала — именно его вспоминала. На то, чтобы принять его обратно в свою жизнь, у меня просто нет сил. Вдобавок речь идет не только о моей жизни.

— Винсент лучше, чем Дикки Дарк.

— Твою мать, Уок! Ты как дитя малое: этот лучше, тот хуже… Этот хороший, тот плохой… Будто люди — однородные. Каждый из нас — этакий набор, коллекция самых дрянных и самых добрых поступков. Винсент Кинг — убийца; он убил мою сестру. — В голосе послышались близкие слезы. — Марта вот взяла и уехала — молодец, не то что я.

— Ты под моей защитой. И твои дети тоже.

Стар сжала его ладонь.

— Потому-то я тебя и люблю. Ты мой самый-самый лучший друг. А вообще мы все — часть грандиозного замысла. У Вселенной свои планы, ничто просто так не происходит. Есть причина, есть следствие.

— Неужели ты в это веришь?

— Космические силы всегда в итоге уравновешивают добро и зло. — Стар поднялась, отряхнулась от песка. — Передай ему, если спросит, что я его давным-давно из своей жизни вычеркнула. И больше о нем не упоминай, слышишь? Для меня сейчас главное — Дачесс и Робин. И я в лепешку расшибусь, а докажу им обоим, что так оно и есть.

Уок проводил Стар взглядом, перевел глаза на океан. Все это он уже слышал, и не раз. Оставалось уповать, что сегодня Стар не просто сыпала привычными фразами.

В полночь что-то грохотнуло снаружи; через несколько секунд по стене полоснули фары, выхватив из мрака шкаф без дверцы, туалетный столик с перекошенным ящичком.

Сами стены — голые; ни постеров, ни рисунков, ни единого признака, что здесь живет девочка тринадцати лет. Нейлоновой половик, затертый донельзя; под ним нет даже линолеума — просто доски. И узкая кровать рядом с кроватью Робина — место, где Дачесс мучают то сны, то боязнь уснуть.

Робин ни на шум, ни на свет не отреагировал. В ночной духоте он раскрылся, разметался. Волосы чуть взмокли. Дачесс заперла спальню, прокралась в прихожую, набросила дверную цепочку и выглянула.

Стар лежала ничком на пожухлой траве.

Дачесс открыла дверь, скользнула с крыльца.

Успела заметить, как в конце Айви-Ранч-роуд мигнули хвостовые огни «Эскалейда».

Перевернула мать с живота на спину, потянула задранную юбку вниз, позвала:

— Стар.

Увидела: глаз подбит, губа припухла — тонкая кожа вот-вот лопнет, кровь пойдет.

— Стар, очнись.

В доме напротив шевельнулись шторы, мелькнул мужской силуэт. Мясник. Вечно он подсматривает. Поодаль, у Брендона Рока, стал мигать сигнальный фонарь. По брезенту на бесценном «Мустанге» заметались световые пятна.

— Ну вставай же! — Дачесс хлопнула мать по щеке.

Долгих десять минут, пока Стар очнулась. Еще десять, чтобы довести ее до крыльца и перетащить через порог. В прихожей Стар начало рвать. Корячило, сотрясало, будто она выблевывала свою угольно-черную душу.

Дачесс довела ее до кровати, уложила на живот. Так надо — на случай повторной рвоты. Сняла с матери туфли на шпильках, распахнула окно, чтобы выгнать вонь — сигаретный дым и приторные алкогольные пары, усугубленные парфюмом. Случалось, мать будила Дачесс, возвращаясь после вечерней смены в клубе Дарка; не могла тихо войти. Но избили ее впервые.

Дачесс вышла в кухню, набрала полное ведро воды. Подтерла блевотину, чтобы Робин утром не увидел. Вымылась. Надела джинсы и кроссовки.

Робин сидел на кровати столбиком, таращился в темноту. Дачесс уложила его, дождалась, пока он уснет, заперла спальню изнутри и через окно выбралась во двор.

Со всеми предосторожностями она катила по спящему городу. На Мейн-стрит вырулить не решилась, на Сансет-роуд — тоже: там нередко дежурил Уок. Ехала переулками, думала про Уока и Стар — как они смягчают алкоголем острые углы бытия.

За полчаса Дачесс отмахала целую милю до поворота на Кабрильо. Мышцы бедер горели.

Впереди замаячил тот самый клуб, «Восьмерка». Про него всем ребятам было известно, ну и Дачесс тоже. Каждые несколько лет, во время праймериз, кандидаты в мэры сулили, по просьбам местных жителей, закрыть проклятую «Восьмерку».

Ночь на понедельник, предсказуемо пустая парковка. Само заведение тоже пустое, окна темные. Несколько фонарей льют мертвенный неоновый свет на выбоины в гравийном покрытии.

Городок Кабрильо растянулся над обрывом. Дачесс видела, как густо и масляно блестит ночной океан, как топорщатся скалы, как машет роща; казалось, именно деревья гонят в сторону Дачесс прохладный бриз, причем прямо от той грани, за которой ничего уже нет. Дачесс — одна в мире, ибо и хайвей, и океан — необитаемы. Она соскочила с велосипеда, не озаботившись придержать его, чтобы упал не так резко. Прошла по парковке, подергала тяжелую деревянную дверь. Разумеется, заперто. Оконные стекла затонированы, сбоку пленка облупилась. Реклама обещает «счастливые часы с двух до семи»; ну и кем надо быть, чтобы в грош не ставить утреннее солнце, выявляющее каждый грех?