Лайза Джуэлл - Опасные соседи

Миллер поворачивает экран обратно к себе и что-то печатает.

— Поэтому, — говорит он, — я вновь начал рыть информацию о Фине. Я связался с владельцем квартиры, сказал ему, что расследую дело об убийстве и мне нужно имя последнего человека, снимавшего его квартиру. Он был откровенен со мной. Явно горел желанием примазаться к моему расследованию. Джастин Реддинг.

Либби изумленно смотрит на него.

— Что?

— Фин, или кто он такой на самом деле, чтобы зарегистрироваться на «Эйрбиэнби», использовал имя бывшего парня Берди.

— Понятно! — говорит она. — Это надо же!

— Ага, ну кто бы мог подумать? — Миллер печатает на своем ноутбуке что-то еще. — И наконец, но не в последнюю очередь, вот тебе еще одно имя — Салли Радлетт.

Он снова поворачивает ноутбук экраном к Либби. На экране пожилая женщина, седые волосы, стрижка «шапочка», очки в роговой оправе, слезящиеся голубые глаза, подобие улыбки, голубая блузка, расстегнутая до третьей пуговицы, бледная ключица, отголоски красоты в чертах лица. Под фотографией слова «Терапевт и личностный тренер, Пенрит, Корнуолл».

— Правильный город. Правильный возраст. Выглядит как правильная сфера карьеры в целом — ну ты понимаешь, личностный тренер. Чем еще заняться на склоне лет, кроме как этой чепухой? Будь ты, конечно, на месте Салли Томсен?

Миллер с видом триумфатора смотрит на нее.

— Что скажешь? — спрашивает он. — Это ведь она, не так ли?

Либби пожимает плечами.

— Наверное, она. Похоже, что да.

— Там еще есть ее адрес. — Он указывает на экран. В его глазах застыл вопрос.

— Как ты думаешь, может, нам стоит?..

— Думаю, да. Стоит.

— Когда?

Он выгибает бровь, улыбается и набирает на телефоне номер.

— Привет, это Салли Радлетт? — спрашивает он, прочистив горло.

Либби слышно, как голос на том конце говорит «да». Затем, столь же внезапно, Миллер завершает звонок.

— Прямо сейчас? — спрашивает он, глядя на Либби.

— Но… — Она судорожно пытается придумать причину, почему она не может поехать прямо сейчас, но вспоминает, что причин у нее нет. — Мне нужно принять душ, — выдавливает она в конце концов.

Он улыбается, вновь поворачивает ноутбук экраном к себе и начинает печатать.

— Ночлег с завтраком? — говорит он. — Или «Премьер Инн»?

— «Премьер Инн».

— Отлично. — Еще пара щелчков, и он забронировал им две комнаты в «Премьер Инн» в Труро. — Примешь душ, когда мы туда доберемся. — Он закрывает экран, отсоединяет ноутбук и вставляет его в нейлоновый чехол. — Готова?

Либби встает на ноги, ощущая странное волнение при мысли, что проведет с ним остаток дня.

— Готова.

Я решил, что причиной всех наших бед был будущий ребенок. Я видел, как моя мама толстеет, а все остальные — худеют. И я видел, как Дэвид распушил хвост, едва не лопаясь от гордости. С каждым фунтом, который набирала моя мать, с каждым разом, когда ребенок шевелился в ее животе, Дэвид наращивал очередной слой мерзкого самолюбования. Я все время думал о том, что рассказал мне Фин в день, когда мы с ним ходили на Кенсингтонский рынок, — что Дэвида вышвырнули из последнего дома, когда он стал диктовать свои правила и попытался подмять всех под себя. Я пытался представить его унижение, когда он украл что-то у хозяев дома, и его застукали с поличным. Я все время напоминал себе, что человек, который четырьмя годами ранее, бездомный и без гроша за душой, переступил наш порог, — это тот же самый человек, который теперь расхаживал по моему дому, словно напыщенный индюк.

Мне была противна сама мысль о том, что этот ребенок появится на свет. Я знал, что с его помощью Дэвид попытается закрепить свою роль бога нашей искаженной крошечной вселенной. Если ребенок не родится, моей маме не нужно будет все время есть, и мы сможем вновь приносить в дом микробы. И, что еще важнее, у нас не было бы абсолютно никакой причины и дальше терпеть Дэвида Томсена. Не было бы ничего, чтобы связывало бы нас, что удерживало бы нас вместе.

Я знал, что мне делать, и это выставляет меня не в очень хорошем свете. Но я был ребенком. Я был в отчаянии. Я пытался спасти нас всех.

Давать снадобья оказалось на удивление легко. Я старался готовить их для мамы как можно чаще. Я готовил ей травяные чаи и овощные соки. И во все, что я ей давал, были подмешаны ингредиенты, перечисленные в главе книги Джастина «Естественное прекращение нежелательной беременности». Тонны петрушки, корицы, полыни, кунжута, ромашки и масла вечерней примулы.

Когда я передавал ей стакан сока, она гладила меня по руке и говорила:

— Ты такой добрый, Генри. Мне так приятно, что ты заботишься обо мне. — И я слегка краснел и ничего не отвечал, потому что в некотором смысле да, я заботился о ней. Я делал все для того, чтобы она не оказалась прикованной к Дэвиду навсегда. Но в остальном я совсем о ней не заботился.

И вот однажды, когда она была на шестом месяце беременности, а ребенок развивался нормально и уже начал бить ножками, извиваться и двигаться, моя мама спустилась вниз, и я услышал, как она разговаривает на кухне с Берди.

— Ребенок не шевелится. Сегодня ни разу не пошевелился, — сказала она.

В течение дня тревога усиливалась. Я ощущал ужасную тянущую боль внизу живота, потому что я знал, что будет дальше.

Конечно, никакую «Скорую помощь» не вызывали. Похоже, в придачу ко всем своим многочисленным талантам и навыкам, Дэвид Томсен оказался еще и врачом-гинекологом. Он смело взял ситуация в свои руки — посылал нас за полотенцами, водой и бессмысленными гомеопатическими настойками.

Ребенок появился на свет лишь спустя пять дней после того, как умер в утробе матери.

Моя мама рыдала часами. Она оставалась в своей комнате с Дэвидом, Берди и ребенком, издавая звуки, которые были слышны по всему дому. Мы, четверо детей, тихо сгрудились на чердаке, не в силах понять, что только что произошло. И наконец, ближе к вечеру того дня, моя мама принесла ребенка вниз, завернутого в черную шаль, и Дэвид вырыл в дальнем конце сада могилку, и ребенка закопали в темноте ночи, в окружении зажженных свечей.

В ту ночь я пришел в комнату к отцу и сел напротив него.

— Ты знаешь, что ребенок умер? — спросил я.

Он повернул голову и уставился на меня. Я знал, что он не ответит на мой вопрос, потому что он не мог говорить. Но я подумал, что в его глазах может быть что-то, что даст мне понять, что он думает о событиях дня. Но все, что я видел в его глазах, — это страх и печаль.

— Это был крошечный мальчик, — сказал я. — Они назвали его Элайджа. Теперь его хоронят на заднем дворе.

Он продолжал смотреть на меня.

— Наверное, это даже к лучшему? Как ты думаешь?

Я искал прощения за свои грехи. Я счел его молчание за одобрение.