Иван Белов - С привкусом пепла

– Здравия желаю! – староста вытянулся по струнке, несуразный и смешной в своем страшном уродстве. – Добро пожаловать! Освободителям почет и уважение!

Шофер пролетел мимо, обратив на представителя местного самоуправления внимания не больше, чем на коровью лепешку. Зашумел, лязгая цепью, колодезный ворот.

– Офицера бы мне, – попросил староста, подкатив к солдатам. – Я староста здешний! Официерен. Верштейн мих? – он осторожно потрогал молоденького, конопатого венгра за полу кителя.

Конопатый отскочил, как ошпаренный, остальные заржали, видимо приняв старосту за деревенского дурака. Тощий солдат в сдвинутой на затылок, высокой пилотке, что-то гортанно сказал. Конопатый заулыбался и милостливо протянул Василию недокуренный бычок.

– Спасибочки, спасибочки, – залебезил староста, всем видом показывая, как дорог ему этот окурок. – Офицеры бы мне!

– Индул! – конопатому надоело представление, он оттолкнул инвалида. Староста не удержался, свалился с коляски и забарахтался в пыли огромным, неуклюжим жуком. Солдаты довольно зареготали и принялись грузиться в машину. Шофер залил исходящий черным паром мотор, огляделся, выплеснул остатки воды на старосту и прыгнул в кабину.

– Спасибочки! – заголосил из канавы староста. – Приезжайте еще! Всегда рады! Спасибо, благодетели наши!

У Зотова от сердца окончательно отлегло. А ведь висели на волоске. Стоило солдатам захотеть полакомится яичками с молочком, считай все. Первым делом полезли бы по дворам и сараям. Зотов представил удивленную морду венгра, отыскавшего вместо деревенской еды злобных, вооруженых до зубов партизан и мальчонку, прячущихся посреди пустого, пыльного сеновала.

Машины поползли сквозь деревню. Пять грузовиков и два бронетранспортера. Серьезная сила. Интересно, куда?

На дороге закопошился староста. На помощь бросились Матрена с Веркой, но тот замахнулся толкушкой, заорал матерно:

– Руки убери, в душу мать! Сам подымусь! – ворочаясь с боку на бок и взлаивая.

– Ну и валяйся, дурак бешеный, – вспыхнула Матрена и повела дочку в дом. Надсадный рокот грузовиков утих вдалеке.

– Пронесло, – Шестаков степенно перекрестился. – Отпускай живоглота.

Володька вырвался из нервных рук Воробья, выскочил из сарая и засверкал голыми пятками.

– Батянька! Батянька!

Мальчишка плашмя упал на отца, зарылся головой ему в грудь. Староста сидел на обочине, неуклюже гладил сына по упрямым, выгоревшим на солнце вихрам и что-то шептал.

– Батянька, вон тот дядька меня в палтизаны взять обещал, – поделился радостью Вовка. – Ты отпущаешь? Я тока хлеба возьму, да того медведя, что ты мне давеча выстлугал. А, батянька?

– Хорошо, сынок, хорошо, – староста медленно приходил в себя, жалкий, испуганный, беспомощно-нежный. Крепко-накрепко схвативший мальчишку, схвативший, чтобы уже не отпускать никогда. Вода, выплеснутая венгром, оставила грязные узоры на небритом, изрезанном морщинами, усталом лице.

– Выше нос, Василий! – провозгласил Шестаков. – Обе родины тебя не забудут, после войны будешь сразу с железным крестом и геройской звездой щеголять.

– Сволочь ты, Степан, – глухо отозвался Василий. – Дерьмо, а не человек.

– Спасибо, – едва слышно прошептал Зотов. Очень хотелось попросить прощения. Стыд раскаленной железякой клеймил то, что осталось вместо души.

– Да пошел ты, я вас c…, – староста осекся, глянул тоскливо, сплюнул желтой табачной слюной и сказал тихонечко:

– Подмогни, Володька.

Староста оперся на крохотное плечо, с трудом уместился в тележку, и они пошли по кривой улице, обсаженной вишнями. Двое: маленький мальчик и полчеловека. Счастливые в своем одиночестве. Такие слабые и одновременно сильные, в мире, где слезы ребенка и мужчины стали вдруг одинаково ценными.

Обратная дорога показалась длиннее в несколько раз. Зотов шел в середине крохотного отряда, опустошенный и нервный. Зря мотались, ноги сбивали, едва не погибли. Был другой выход? Наверное нет. Валька пропал, от этого факта теперь не уйти. Очередная ниточка оборвалась в самом начале. А на что рассчитывал? Завалишься в хату, а там Горшуков, в компании куратора из гестапо, попивает шнапс и вслух зачитывает самые забористые главы из тетради Твердовского? Зотов невольно улыбнулся. Вот был бы номер. Валькатеперь может быть где угодно. Нужно было искать парня по горячим следам.

Время перевалило за шесть часов вечера, а до лагеря топать и топать. Ночевать скорее всего придется в лесу. Люди устали. Не столько от бесконечной дороги, сколько от давления постоянной опасности. Шестаков сказал, за весла в жизни больше не сядет, нагребся на сто лет вперед. Аллергия внезапно открылась.

Кстати, пока есть время, нужно выяснить подоплеку странной неприязни Кольки Воробьева к Степану. Погано, когда в тщательно подбираемой с бору по сосенке группе один хочет вырвать печень другому. А на Кольку это совсем не похоже, вроде спокойный, добрый парень, а при виде Шестакова ощетинивается, как дикобраз.

Зотов ускорил шаг, поравнялся с Шестаковым и тихо спросил:

– Степан, а почему тебя наш юный друг так не любит?

– Завидует, – хмыкнул Шестаков. – Я вона какой красивый, у женского пола завсегда имею успех, опять же заслуженный партизан, гроза немецко-фашистских захватчиков. А он кто? Тля махонькая, кутенок от сиськи отнятый.

– А серьезно?

Шестаков убрал улыбочку и сказал:

– Это, товарищ Зотов, у парня нешутейная классовая борьба по заветам товарища Маркса.

– Ты капиталист? Владелец фабрик и пароходов?

– Хуже, – буркнул Степан. – Кулак я, и сын кулака, а Колька Воробьев потомственный голодранец, сын последнего бедняка. Вот, значится, меж нами и рознь.

– Кулак?

– А по мне не видать? – оскорбился Степан. – Думал, ежели я при тебе колхозные амбары не жгу, то честнейшей души человек? Хрен там плавал. Враг я сокрытый, а Колька молодец, приглядывает за мной, не дает советских активистов ночами стрелять. Я товарищу Калинину письмо думаю написать, пущай Воробьеву грамоту за нещадную борьбу с врагами народа дадут.

– Не знал.

– Да тут всяк знает. Спроси кого хошь, скажут: «Степан Сирота мироед и злодей каких мало». А я чего? Да было дело, есть грехи на душе. Все как полагается, кулак самой низкой, третьей категории, подлежащий высылке в теплые, северные края.

– А подробней, – Зотов взглянул на собеседника совершенно иначе.

– Можно и поподробней, – Шестаков пошамкал губами, собираясь с мыслями. – До империалистической херово мы жили, семья небольшая: отец, мамка да я. Мать после меня вдругорядь через год понесла, а работала наймичкой у Святовых, пошла корову доить, и та, холера рогатая, взыграла и копытом мамке в живот. Скинула мать ребятенка, сама едва Богу душу не отдала. С той поры больше не беременела, перебилось у ней чтой-то в женских нутрях. Болеть стала часто. Отец через то запил крепко, по деревне валялся, бил и мать и меня смертным боем, а как трезвел, каялся и прощенья просил, на карачках ползал, сопли по бороде растирал, – Степан поморщился от паскудных воспоминаний. – Жили впроголодь, хлеба до великого поста отродясь не хватало, мать пару картох у соседей займет, сварит, я ем, а она сидит, плачет, тараканы и те плюнули и из дому ушли. Отец сказал: «в Туркестан подались, дыни и пряники жрать». А тут революция совершилась, и батя мой прямо воспрял. Водку бросил хлестать, взял и записался в Красную гвардию, хорошую жизть добывать. Два года отвоевал, без руки остался, отсек какой-то казачишка на Дону. Батька смеялся, дескать наказал Господь Бог, в руке энтой проклятущей бес заседал, рюмочку подносил без меры и удержу.