Сонич Матик - Переходный период. Петроград – Виипури, ноябрь 1921

По запотевшему стеклу сбегали капельки. Они не давали разглядеть проползающие за окном огоньки редких домов, едва различимые в густых осенних сумерках. У Оли заслезились глаза, то ли от напряженного разглядывания темных силуэтов за окном, то ли…

« Сырость! Какая сырость! Все псиной пахнет! »

Оленька попыталась пригладить мех на рукаве пальто, но в машине было тесно и дотянуться не получилось. Ее худенькое плечико сдавливала голова молодого спящего мужчины в очках. Точнее, голова на кочках и поворотах ежеминутно скатывалась, а Оленька, поджав губки, возвращала ее на место. При этом каждый раз она нервно дёргалась к отвороту на рукаве, который так вульгарно топорщился!

« Боже! Какой же он угловатый! С ним даже сидеть неудобно! » – она снова раздраженно прижала голову Андрея к дивану и обратилась к водителю:

– Любезный, потише, прошу… – хотела сказать как взрослая, но получилось только умоляющее лепетание.

Водитель, не вызывающий доверия чекист в черной коже, кивнул. Не оглядываясь на пассажиров, притормозил. Но что он мог сделать? Дороги не изменить – повороты, кочки, ухабы, лужи размером с Финский залив, – дороги мимо Выборгского тракта, можно сказать, и не было.

Давно уже скрылись позади массовые застройки уснувшего города и круглосуточно дымящие удушливыми газами пороховые заводы. Дачи и мызы шофёр умело обходил по бездорожью какими-то лысыми осенними перелесками. Подвыванием и тарахтением представительского авто не хотелось бы сейчас привлекать внимания спящего рабочего класса.

Радостное возбуждение Оли от сборов и предстоящего путешествия сменилось грустью и тоской.

Она уже успела привыкнуть к суете Петрограда. К его грязи и постоянному страху она уже тоже успела привыкнуть за неполные четыре года. Человек ко всему привыкает…

« Мамочка, мамка Фрося, отец… Как теперь без них? »

Лишь раз она покидала их более чем на сутки. Да и случилось это не по ее воле, а из-за заставшей вне дома болезни.

Теплые мысли о прошлом, о детстве потоком уносили Олино сознание прочь от холодной тряской яви. Эпизоды прежней ее жизни всплывали, замещая настоящие и как будто не настоящие переживания.

Те трепетно нежные моменты, еще когда они жили в Выборге вдвоем с матерью. А отец, Алексей Христофорович Кириспов, обосновался в Петербурге. Он прикатывал к ним раз в месяц с подарками. Рабочий автомобиль, огромный как бегемот в зоосаду, пугал прислугу копотью и грохотом колес по брусчатке.

Оля помнила те игры у голубого камина с райскими птицами, где пышнотелая, еще крепкая Ефросинья – коняшка, а маленькая баловница повторяет манеры подвыпившего их конюха Трескотни. Удивительно точно! Понукая Ефросинью, она будто усмиряет отцовского ретивого коня. Тот на дух не переносил запаха беленькой и всегда ерепенился перед стойлом, давая пьянчужке жару.

Мама, Софья Алексевна, еще совсем юная, широкоскулая, в высоком повойнике «по-пскопски», хохочет, как девочка. С нетерпением дождавшись конца игры, оставляет свою корзинку с вязанием и кидается на ковер, обращаясь молодой кобылкой, привезенной отцом в лето позатого года.

Софья Алексевна хочет, чтобы ее ангелочек показала бурную встречу Трескотней этой пугливой и красивой, но совершенно неловкой особы, появившейся в их конюшне.

– Ох ты, ох ты! Возжа попала?! Ну-ка, ну-ка! Иди-ка! Ух ты, ух ты! Легатися?! Поди, Марёвна, в сенцо, не плетью же в самом деле тебя… Лексей Крестьяныч! Что за чудинку привезли?! Пороняет, побьет все, сама охромится!..

***

Оля видела эту сценку как будто со стороны. Пятилетнюю себя в вывороченном жилете на одну рубашонку, радостно кривляющуюся и ломающую голос перед мамками.

Она заулыбалась, очнувшись. В ушах еще не утих дружный женский хохот, а открытые глаза уже вперились в холодную темноту.

В салоне автомобиля совсем исчезли тени, и силуэты сидящих рядом мужчин стали плоскими на фоне скачущего отсвета тусклых фар. Они казались менее живыми, чем те грезы, только что посетившие ее.

Оленька держала глаза открытыми, но взгляд ее по-прежнему был погружен в светлые видения прошлого.

Она помнила, что и отец, и мать юную доченьку свою не строжили. Ее маленькую, чадушко единственное, они носили на руках.

Тогда еще, когда отец бывал у них чаще, каждый раз он баловал ее. Радовалась тогда и Софья Алексевна. И Оле смутно казалось, что он ещё целовал мать в те годы. Но воспоминания были теплыми и нечёткими, как детские сны. Может, и не было того никогда?

В более поздние события она помнила более осознанно.

Когда Олю научил грамоте доктор Хендриксон, отец стал привозить дочери прессу из столицы, считая, что выполняет свою часть воспитания.

Он с гордостью слушал, как дочь все лучше и лучше читала его любимые колонки уголовных новостей. Мама при этом зажимала уши и вместе с вечной спутницей – корзинкой рукоделия – выбегала к Фросе на кухню. Она считала, что десятилетней барышне не следует знать таких страшных и неприличных вещей.

Но к слову сказать, Оля все равно не понимала, что за сказ про «девицу», которую нашли у Обводного, и чего ее там нашли. А разборки извозчиков на Лиговке – это вообще хандра смертная. Читала она, думая совсем о другом:

– «… Раненого приезжего казака доставили в санчасть управления железных дорог, где тот скончался от потери крови. Виновником стычки назвали покойного, оскорбившего прилегших у постоя после ночного извозчиков. Вещей при нем не оказалось, хотя, по свидетельствам очевидцев, казаку оторвали руку уже после того, как он закинул тяжелые чемоданы в коляску на спящего извозчика…» Папа! А в Петербурге больше колясок, чем у нас на вокзале?

– Угу… Читай…

– Папа! А кто там служит извозчиками? Финны или русские?

– Хм… Русские, бывает. Бывает, калмыки, много чернобородых с юга… Там финнов мало… Только если богатые. А простые финны залив любят, да свободу. У Невы-то им скучно!

– Папа! А извозчики ночуют, как у нас, в колясках или у них дома свои есть?

– Читай-читай! Что тебе извозчики? Там извозчики тоже – беднота приезжая!

– «…У собора Святой Троицы перед праздником был найден младенец, подброшенный заблудшею душою с повинною запиской. Младенца передали в детскую больницу под именем Татьяны Соборовой, в честь святой мученицы…»

Еще пара другая отчётов сыска, и отец уже дремал под пестрым домашним одеялом. Оля пыталась протестовать против этой отцовой привычки, но мамка Фрося строго-настрого запрещала его будить:

– Ты чего ж удумала, чучундра?! Он же, поди, не спамши! Он же в Петербурке своем все дни на фабрике. Мне Степан грил, что быват, и ночам там сидять. Все чего-то делат-делат. Грит, по неделям проваливается, как в шайтан, и даже на обеды не ходить. Рабочие-то нонче дурныя все: то «забастовка», то «стачка»… Как вот на них управу найтить?