Элла Чак - Зона горизонта

– Ешкин кот! Во меня б с пол-литра так мутило! – рассмеялся дедок, пересчитывая копейки сдачи. – Охоленные бабы шо бы мерещились, а не повестки за неуплату по воде-то!

– Вот те крест, старче! Не брешу! Скажи, Павло, скажи ему, шо не брешем! Сам же ж видал! – ткнул мужчина локтем собутыльника, точнее, согрибника.

– Ай, отстань ты, Митько… не нашего ума дело. Не видал я! Не видал, – повторил он прямо в лицо старика, застывшего со сдачей. Тот не торопился. Надеялся про обнаженных еще какую байку-то послушать, чтобы поздней мужиков за удочкой подивить.

– Огонь синюшный, кажи, тоже не видал?! – разошелся Митько. Он теперь горлопанил так, чтобы все пять человек в очереди за билетом слышали его. – Коняку когда хлестать закончил изверх тот, зажглося пламя. Синим оно полыхнуло! Синим! – присел на корточки грибник и развел руки в стороны, выдерживая паузу. – Вот такэ-э-энный столб! Гляжу – а коняки-то и нету!

– О заливает! Сам ты синий! Проспись, братюня!

– А ну, билет скупай и нас не задерживай!

– Тихо вы, охалтелые! – пришлось кассирше Марфе выйти из теплого рабочего закутка. Отставила она кипяток, отложила бублик, что макнуть в джем клубничный зря торопилась, да вышла на моросистый перрон.

– Эй ты! – шикнула на Митько. – С очереди вышел! Дай мне людей поотпускать или милицию на тебя вызвонить?

– Милицию не надо, касаточка, – занервничал Павло, не любивший с законниками пересекаться. В прошлом-то у самого грешок случился с отсидкой в пять лет за кражу. – Водку мы пили. Привиделося ему, честной народ, привиделося про кресты-то! Не слухайте дрянного алкаша!

Павло поднял собутыльника с карачек.

– Ротяру захлопни! – наскоро шептал он. Оттащил на лавочку у рельсов. Опустил мешок податливого тела на три сбитые доски да встряхнул. – Было чего или не было, не мы юродствовали. Не лезь, ховорю! Я на стреме-то, как дурак постоял, думал, кассу заберут. Два трупа! На пятихатку по дурости откинулся! И ты молчи! Пришьют нам… и баб тех, и коняку, и хресты… А молчишь – значит, и не было.

– Они ж там были, Павка… Были две девки-то…

– На, выпей! – пихнул он в руки впечатлительного парня непочатую чекушку.

Павло сам билеты купил. Порадовался, что у кассы мужики и бабы разошлись. Послухали бред алкаша да разъехались по садам капусту квасить, бражку настаивать.

Подошла электричка. Павло затащил корзину с белыми грибами, притулится возле окна, заняв пустым пивным бидоном местечко для Митьки. Тот докуривал возле дверцы. Швырнул окурок о диск колеса. Поморщился от вида стопы искр и шагнул на нижнюю ступеньку.

– Эй… эй ты, хрибник! – окрикнул женский голос. Узнал он лицо кассирши из билетной арки. – Чего там с кобылкой-то стало? Каживал ты, исчезла она. Як так-то?

Грибник головой поводил, не стоит ли где рядом Павка, и выдал:

– Испепелил ее живодер. Синим пламенем испепелил!

– Животину поджег?! Не пошла бы от спички-то.

– Пошла! Синим огнём пошла… Так пошла, что я… – сглотнул он. – Не понял, а хде кобыла-то? Охонь то или нет? Хлабысь! Была коняка и нету! Один синий пепел дурную ромашку заштриховал.

– Синий охонь? Синий, ховоришь? – недоверчиво глядела Марфа.

Митько кивнул и начал креститься не в ту сторону.

Динамик над ухом прокряхтел о закрытии дверей. Лязгнули створки, огородив ширмой грибника с кассиршей, что священника на исповеди с прихожанином.

– Хде было-то оно? – кричала Марфа, ускоряя шаг и держась рукой за створку двери. – Хде лошадь синим жгли?

– В трех кило́метрах! Вышка! Электрическая…

– Нумер какой?

– Четырь… соро…

Разжевывая лязгом колес остатки слов, туман проглотил электричку.

Вернулась Марфа за кассу. Развернула картонку «технический перерыв» и потянулась к телефонной трубке.

– Але, – набрала по номеру старшего по станции, – Яков Хеоргич, соедини с хородом.

– Давай нумер.

– Нуль два.

– Милиция? Чевой-то вдрух?

– Хулихганы. Доложу. Или хошь, шобы сызнова стекла краскою изрисовали?

– Обожди. Наберу я твои нуль два.

…

Вышки с четвертой по сорок девятую умещались на расстоянии в десять километров. Воеводин с Калининым и десять их оперов разделились попарно, прочесывая тропы, по которым в состоянии была пройти телега.

Семен торопился. Как увидел поле ромашек, а на одном из лепестков – синий пепел, рванул наперерез.

– Стой! – не поспевал за ним Володя Белкин, проваливаясь в пустоши кротовых подкопов. Навернулся, а когда из гнилостного благоухания ромашки вынырнул, Воеводина и след простыл.

Семен у кромки поля взял левее. Учуял что-то… Нет, не запах гари или дыма. Цветочный аромат учуял. Яркий. Концентрированный. Что-то знакомое… родное, что-то будто из детства.

– Поле, – вдохнул он полной грудью, – лаванда, ирис, сладкая медуница и полынь с календулой.

Их запах Воеводин помнил с яслей. Полынью бабушка его от мух мела половики, календулу срывала да высушивала в зимний чай. Так и грузчики говорили. В ящике, где позже сгорели две жертвы с холодильниками, цветами пахло.

И Воеводин узрел его. Цветок, что ярился к небу лепестками голубого цвета. Всполохи синего, голубого и бирюзового вились вокруг плодоножки деревянного сарая. Тот был огромный. В тридцать пять квадратных метров. Со всех сторон нежные объятия дикого жара огибали конструкцию, лаская, усыпляя, забирая вслед ветру.

Семен не мог назвать, что видит, словом «огонь». Нет дыма, нет гари. Нет треска, пожирающего дерево кострища. Нет гула, что порождает всполохи. Был только этот голубой цветок, после которого сотрудники с пинцетами и лакмусом найдут кусочки костей жертв. Семен знал: девушки уже мертвы, но он не мог перестать пытаться.

Рывок. Удар ногой о лепесток огня. Нога Семена опустилась в жидкую синеву. Истлела обувь и кусок штанов. Выломанная плашка сложилась внутрь. Новорожденный лепесток пожрал ее, как изголодавшийся котенок, которого старшие братья не подпускали к миске.

Семен не почувствовал боли. Он стоял в метре от столба пламени, что рвалось выше сосен, но оно его не трогало. Жар вывернут наизнанку и направлен в центр. К пропитанной настойкой Люблина древесине и всему тому, что оказалось внутри.

– Прикоснись к нему руками, – услышал Воеводин голос. Мужчина, что подкрался со спины, вел странный обратный отсчет, – восемьдесят пять, восемьдесят четыре, восемьдесят три…

Теплое дуло, кажется, охотничьего обреза, уперлось в шею справа.

– Невозможно устоять! – шептал охрипший голос. – Как прекрасен… Шестьдесят один, шестьдесят, пятьдесят девять…

Небритое лицо Гарика Люблина, исчерченное обуглившимися головешками, прижалось к древку. Палец замер на спусковом крючке уткнувшегося в шею следователя оружия.