Марк Литчер - Следуя в глубину

Вот чёрт. Ещё один момент, когда не знаешь, где найти правильные слова.

– Ты рассказала кому-то? Его наказали?

– Кому я могла рассказать? Хотела сначала маме, но вспомнила, как совсем недавно она говорила мне о роли женщины, о девственности, которую, как жемчужину, я должна подарить одному единственному. Мне казалось, что мама обвинит меня в случившемся, поэтому я молчала.

Я обнимаю Веру.

– Это ужасно. Я могу только представить, через что ты прошла. Как ты справилась с этим? – искренне спрашиваю я.

– Я просто жила. Прикрыла свою трещину. Наложила грубый шов из отрешённости и напускного веселья. Маме казалось, что это переходный возраст. Меня устраивало такое её объяснение. Нет, я не боялась мужчин. Но, видимо, после этого не могу быть полноценной женщиной.

– Почему?

– Ну хотя бы потому, что я так и не знаю, что такое оргазм.

– Пятьдесят процентов девушек этого не знает. Хорошо, что ты сейчас можешь говорить об этом.

Солнце упало на её лицо, и она зажмурилась, отклонилась, невольно прижавшись ко мне.

– Спасибо за откровенность. Ты полноценна. Ты же хорошая, красивая, умная девушка, но пережила травмирующий опыт, это не делает тебя хуже. С этим можно и нужно справляться. Я теперь кое-что понимаю. Ты не уходишь от Максима, потому что наказываешь себя за то, в чём не виновата… И страйкбол этот – тоже оттуда – скрытая агрессия к мужчинам…

– Я думаю, вся это стрельба действительно немного освободила меня. Это плохо?

Её щека возле моей.

– Нет.

– Но камень остался.

– Тебе нужно поговорить с матерью, расскажи ей всё. Тебе станет легче.

Она трётся о мою грудь лицом, как кошка.

Мы оба должны подумать. Ощутить, что поменяло в нас такое признание. Я молча приношу нам ещё чаю.

– Знаешь что, психиатр?

– Ммм?

– Мне кажется, у тебя тоже есть такой отпечаток несовершенства мира, который ты несёшь камнем. Я права?

Я немного отстраняюсь, смотрю на Веру. Женщины от природы проницательны.

– Да. Видимо, своя боль есть у каждого, – признаю я.

– И что же это у тебя?

Об этом тоже почти никто не знал, но я почувствовал, что теперь должен отплатить откровенностью, показать свой камень. И я попробовал извлечь его из фундамента тёмного прошлого:

– Я убил свою мать.

Меня всегда пугал потухший взгляд – несмываемая печать на лицах персонала больницы. Часто, глядя в зеркало, я искал такой же безразлично холодный отпечаток и в своих глазах. Пока не находил. Возможно, он виден лишь со стороны. Тем людям, кто не так часто сталкивается с чужим горем и болью. Нет, всё же я считал себя не похожим на других врачей, санитаров, медсестёр. Что-то удерживало во мне заинтересованность в человеческой судьбе, благосклонность, можно сказать, даже своеобразную любовь к тем, для кого, по воле судьбы, я становился проводником, маяком и гидом на пути к выздоровлению или, точнее, ремиссии. Выздоровление в психиатрии, особенно в отделении шизофреников – миф, недосягаемая высота. Сколько их каждый год, а то и пару раз в год возвращается. Сколько десятилетиями живут в психушках.

Я копал и копал, словно кладоискатель, надеялся на чудо. Новые методы, новые комбинации лекарств. Я готов был испробовать всё.

Я часто раздражался на людей, на их пустые разговоры и низменные желания, но больше всего презирал бесконечную робость тех, кто имел здоровый, работоспособный мозг, способный к развитию, но простаивающий, как жеребец, не видевший ничего, кроме огороженного стойла. Эти две черты боролись во мне с детства, я всё не мог понять, гуманизм – это любить и принимать каждое человеческое существо, невзирая на их мораль, положение и отношение, или только тех, кто вошёл в мою жизнь, ища руку помощи, сочувствия и тепла, и с достоинством мог их принять. Выходит, мой личный гуманизм был избирательным интересом, возможно, эгоистичным желанием почувствовать себя полезным. Вполне себе смысл существования.

Звонок телефона застал за обедом. Я доедал вчерашние макароны и думал, что неплохо бы иметь прислугу, домработницу или, страшно подумать, жену.

Если с прислугой всё в любом случае сложится, то с женой могут возникнуть сложности. Конечно, я не считал, что женщина в доме нужна лишь в качестве домохозяйки, но хотя бы у себя в голове я мог позволить себе такой сексизм. В голове вообще можно многое себе позволить, но мы вроде как эволюционировали благодаря способности ставить барьер между фантазиями и реальностью. Я всего-то о том, что сейчас мне не хватало лишь с любовью и заботой сделанного полноценного обеда. И покоя. Но телефон пиликал свою дурацкую мелодию.

– Павел Алексеич, скорее, в пятую, – встревоженная Тамара – явление редкое.

Я подскочил со стула и как был, без халата пробежал от ординаторской мимо поста в другой конец коридора.

В палате стоял гул голосов. Пациент Петров кричал, сдерживаемый высоким санитаром. Двое медсестёр и другой санитар стояли, склонившись над койкой Серёжи Гаманько.

– Диазепам! – скомандовал я, увидев, что тело Серёжи трясётся в судорогах, а изо рта проступает кровь.

– Что случилось? – я обращаюсь ко всем сразу, но смотрю на Люсю, медсестру с выражением ужаса и вины на лице.

– Я пришла поменять ему катетер, – блеет она.

– Она его удааарила, – истерично вопит Петров.

– Никого я не била…

– Вывести всех!

– Он просто вскрикнул, закатил глаза, стал трястись.

Люся нервно жестикулирует.

Люся была новенькой молоденькой девчушкой с большим клювовидным носом. Судя по всему, судорог ещё не видела.

Я держу голову Серёжи, пока медсестра внутривенно вводит лекарство. Серёжа ослабевает, обмякает. Его тело на минуту замирает, и внезапно всё повторяется. Челюсть сжимается так, что в палате слышан хруст крошащихся зубов.

– Ещё диазепам. И зовите реаниматолога, – громко командую я.

Вдруг дыхание Серёжи замирает, он снова отключается. Я пытаюсь нащупать пульс на шее – ничего. Поднимаю веки – зрачки широкие, не реагируют на свет. Чёрт, чёрт, чёрт, где реанимация? Где кто-нибудь?

– Найдите дефибриллятор, быстрее, быстрее, Тома!

В палату медленно входит Антон, врач соседнего отделения. У Антона тупое, безэмоциональное выражение и исковерканный усландский язык. Когда-то Антон работал в реанимации.

– Шито тута в нас? – Антон слушает сердце. – Хутка, на пал, трышцаць кампрэсий, два здыху.

Я в растерянности озираюсь, ожидая помощи.

– Набярыце адрэналин.

Медсестра пытается найти вену.

– Тьфу ты, только же была.

Лупит Серёжу по руке.

– Пад сквицу кали, ци пад ключыцу.

Медсестра непонимающе смотрит на Антона. Тот выхватывает шприц и колет в области левой груди под ключицу.

Я стою на коленях, смотрю, как голова Серёжи качается в такт компрессиям. Кровь стекает изо рта до уха. Наконец приносят кардиограф и дефибриллятор. Спустя минуту Антон говорит: «Ничога. Дэфибрылятар тут ужо не нужон».