Ярослав Гжендович - Пепел и пыль

– Это от него не зависит, – прошептала Магда. – Я должна. Отпусти меня.

Поцеловав его, она подошла ко мне. Я обнял ее худое тело, и в третий раз за эту ночь столб белого света унесся в пурпурное небо Междумирья.

Возвращаясь по пустым улицам, мы оба молчали. Лишь колеса вздымали пепел. Пепел и пыль…

Утром я обнаружил Павла сидящим на кровати. Он недоверчиво крутил головой.

– Если бы… ты только знал, что мне снилось… – выдавил он. – Это было… Похоже, я сошел с ума. Ты тоже мне снился, дядя.

– После лекарств бывают кошмары, – мягко сказал я.

– Странно, – проговорил мой племянник. – Я чувствую себя намного спокойнее. Будто снова могу жить. Не понимаю. Видимо, я как-то со всем этим смирился.

Я лишь кивнул в ответ.

Он ушел после завтрака – побрился, оделся, взял сумку и вызвал такси. Поблагодарив меня, сказал, что теперь точно справится.

А я уселся на террасе, глядя на сливы и думая, что какое-то время не буду работать.

Потом я долго ничего не слышал о моем племяннике и не пытался выяснить, как у него дела.

Примерно месяц спустя я получил посылку без обратного адреса – обычный пузырчатый конверт. Внутри не было письма – только две квадратные коробочки из прозрачного пластика. В каждой лежал небольшой диск из отполированного чистого золота, на котором был отчеканен неправильной формы круг со стилизованным изображением прыгающего дельфина и нечеткими греческими буквами.

Обол.

После той ночи я ничего не слышал о бывшей моего племянника, но особо и не интересовался.

Мне не хотелось этого знать.

Достав монеты из коробочек, я закрутил их волчком на столе. Они вращались с пронзительным звуком, ловя свет настольной лампы.

Обол для Магды.

И обол для Лилит.

«Пепел и пыль…» – подумал я.

– Берегись терний, – сказал мой мертвый друг. Над его головой в грязно-сером небе клубились неестественно быстро движущиеся тучи. Все тонуло в желтом грозовом свете, будто тонированная сепией фотография. – Берегись терний.

Я хотел ответить, но казалось, мои губы залеплены пластырем. Мой мертвый друг тяжело свисал с креста, как на готическом распятии. Его пальцы были скрючены словно когти, вдоль рук стекали струи ржавой, почти черной крови, но ни в запястья, ни в скрещенные ступни не были вбиты железные костыли. Он держался на древесине благодаря терниям, которыми поросли столб и перекладина. Мой благочестивый друг, пригвожденный десятками твердых как сталь шипов длиной с ладонь, висел на кресте, будто на стволе африканской акации.

Я не мог ни произнести слова, ни крикнуть. Схватившись за лицо, я нащупал между носом и подбородком лишь гладкую кожу. Мой рот исчез. Я не нашел собственного рта!

Мой друг задыхался, свисая с перекладины, с раздавленными собственным весом легкими. Он подтянулся на руках и пробитых ступнях, раздирая тело шипами и источая очередные потоки крови, подтянулся к обезумевшему небу, пытаясь глотнуть воздуха.

– Берегись…

И тут зазвонил телефон.

Я вывалился в мир живых, словно всплывшая подводная лодка. Казалось, реальность взрывается вокруг меня будто вода, распадаясь фонтаном серебристых капель.

Я сидел на смятой постели, ловя ртом воздух подобно рыбе.

Телефон продолжал звонить.

Нет ничего хуже, чем проклятый телефонный звонок посреди ночи. Он никогда не предвещает ничего хорошего. Понятия не имею почему, но жители этой планеты никогда не будят тебя телефонным звонком, чтобы сообщить, что ты выиграл миллион долларов или унаследовал состояние, тебя берут на работу или номинируют на премию. Врач не позвонит в три ночи, чтобы сказать, что ты здоров. С этим можно и подождать. Но о том, что умер кто-то из близких, ты разорен, тебя депортировали в Монголию, что-то сгорело или вспыхнула эпидемия, тебе сообщат немедленно, будут колотить в дверь, вытащат из ванны, выволокут из постели. Будто для них невыносима сама мысль, что еще несколько часов ты будешь жить как обычно – хочется без малейшего промедления обрушить небо на твою голову. Единственное, что не может подождать до утра, – то, с чем ты не сможешь ничего поделать.

Раздался очередной звонок – безжалостный электрический сверчок. Затем две секунды тишины, которые потребовались мне, чтобы сообразить, кто я, где живу и что такое телефон. Когда он зазвонил снова, я размышлял, стоит ли отвечать.

Я снял трубку.

Фоном слышались неоновые электрические потрескивания, будто сигнал продирался сквозь магнитную бурю на Солнце, какое-то шипение и шелест. А потом страшный, дико отчетливый шепот произнес:

– Пеккатор [1] Peccator ( лат .) – грешник. … пеккатор…

Связь прервалась.

Я сидел на кровати дрожа. Из лежащей на постели трубки доносились похожие на рыдания короткие гудки.

Я ждал, когда снова проснусь.

Кошмарные сны – часть моей жизни. Я к этому привык. Наяву или в полусне я вижу подобное достаточно часто. Но, разбуженный под утро кошмаром, темной грозовой ночью, боюсь заснуть и боюсь не спать, как любой другой. Я осторожно лег на подушку, чувствуя, что прямо под веками ждут обезумевшее небо, полное яростно клубящихся туч, и пронзающий его черный, покрытый терниями крест. Я боялся снова заснуть.

Михала уже две недели не было в живых. Я не хотел видеть его снова, на кресте, пронзенного шипами и умирающего под жутким небом.

Я боялся, что вижу нечто, происходящее на самом деле.

Если человек, который однозначно заслуживает спасения, действительно висит где-то в загробном мире, то все мы – потерянные души.

В такие мгновения нужно встать, хотя бы на пять минут. Пойти на кухню, выпить воды или молока, закурить. Сходить в туалет. А потом вернуться в постель и лечь в совершенно другой позе. Взбить подушку, улечься на другой бок.

Тогда кошмар не вернется.

Я не стал зажигать свет, идя по темному дому, – казалось, в темноте что-то клубится, извивается по углам, протягивая ко мне хищные лапы.

Обычное дело для чокнутого.

Гормон сна распадается на свету. Если хотя бы на мгновение зажечь лампу, вероятно, уже не заснешь.

В окно ванной барабанил дождь, в темноте сада что-то шевелилось, ветер трепал ветви. Гроза.

Я спустил воду, и тут на меня с грохотом обрушился удар грома; ванная заполнилась пульсирующим светом, в котором я увидел освещенный синим сиянием силуэт за окном – овальное пятно с черными провалами глаз и рта, будто на картине Мунка.

Я не закричал, лишь захлебнулся воздухом, чувствуя себя так, словно сквозь мое тело прошел разряд молнии. Волосы встали дыбом.

А в следующую секунду я понял, что это я.

Это был мой собственный силуэт, отраженный в стекле. По спине побежали ледяные мурашки; я чувствовал, как трясутся руки.