Ярослав Гжендович - Пепел и пыль

– Где он похоронен?

Настоятель покачал головой, будто пытаясь мне что-то мягко запретить.

– В нашем склепе. В подвалах костела. Он принадлежал костелу, а теперь принадлежит Богу.

Открыв ящик стола, он пододвинул мне посылку – прямоугольную, упакованную в коричневую бумагу и перевязанную шнурком. Я повертел ее в руках: где-то внутри деревянной коробки загремели фигуры.

Шахматы.

Мы часто беседовали за шахматами. Несмотря на прошедшие годы, нас до сих пор объединяло увлечение старинными настольными играми – солидными, в деревянных коробках, со сложными замысловатыми правилами. Шахматы, триктрак, маджонг, домино, го. Мы пили мою сливовицу или его коньяк, играли и разговаривали.

Может потому, что оба были одиноки. У меня перехватило горло, к глазам подступили слезы. Оставшаяся после смерти близкого человека дыра подобна огнестрельной ране. Может, она и не велика, но сильно болит. Последствия чьей-то смерти – неполный, дырявый мир без умершего. Мы больше не будем спорить на богословские темы или, черт побери, о фильмах. Мне уже не удастся его убедить и не представится случая позволить убедить себя. Он никогда не обратит меня в свою веру…

Я глотнул чая. Настоятель испытующе смотрел на меня.

– Лишь молитва позволяет понять. Иначе остается небытие, отчаяние и одиночество. Верующие никогда не одиноки. Молитесь. Рационализм не даст вам ответа. Его царство заканчивается – стоит задать вопрос о смысле человеческой смерти. Только Бог знает ответ, и только Он может вам его дать.

Я примирительно улыбнулся, но у меня имелось на этот счет собственное мнение. И я знал, что не стоит вдаваться в дискуссии с иезуитами. А царство, которое я видел собственными глазами, не имело ничего общего с рационализмом.

Впрочем, мне сейчас было не до щеголяния перед настоятелем независимыми взглядами. Важнее не расплакаться. Только не здесь, под умирающим в муках Спасителем в стиле барокко и под ястребиным взглядом старика, сидящего за огромным будто катафалк столом. Не как кающийся еретик.

Эндолик, пендолик…

К выходу меня сопровождал очередной монах – молодой, короткостриженый, в рясе с откинутым капюшоном и добродушной крестьянской физиономией. Мы шли по каменным коридорам, минуя ряды деревянных дверей; от пола резко пахло мастикой, как в армии.

– Вы знали брата Михала?

Я показал ему посылку.

– Он был моим другом. Давним.

Монах покачал головой и вздохнул.

– Кто бы мог подумать… Он ведь еще совсем не был стар. И так внезапно… да еще в часовне.

Мне хватило ума не возразить: «А настоятель говорил, что он умер в постели».

– Как это случилось?

– Он лежал в часовне. Крестом.

Монах развел руки, будто хотел показать, что такое крест.

– Так мы его нашли.

– Он жаловался на здоровье? У него что-нибудь болело?

– Михал? Нет. Он никогда не уставал, работал допоздна. Всегда сидел по ночам. Утром в его келье мы нашли разбросанные бумаги, опрокинутый стакан с чаем, а он лежал в часовне. Будто вскочил, опрокинул стул и побежал молиться, даже дверь не закрыл. Странно… – он перешел на шепот. Навстречу нам шел другой монах, несший под мышкой стопку картонных папок. Мой провожатый на мгновение замолчал, дожидаясь, пока тот скроется за поворотом коридора и стихнет эхо его шагов. – И неизвестно, от чего он умер, – прошептал он. – Его даже не осмотрели. Никого не вызывали – ни полицию, ни скорую. Только нашего врача, чтобы засвидетельствовал смерть.

– Вы можете показать мне его келью, брат?

Тот аж остановился.

– Настоятель не разрешит. Там, скорее всего, заперто.

– Поймите, брат, это был мой друг. Я хотел бы попрощаться.

– Вы знаете, чем он занимался? Чем мы занимаемся? – неуверенно спросил он, кусая губы, словно хотел что-то сказать, но не знал, можно ли. По крайней мере, так я это понял. Вряд ли он спрашивал, знаю ли я, что такое монастырь.

Все дело в том, что я не знал подробностей, и больше всего подозрений вызывало то, что Михал никогда не говорил мне ничего конкретного. Вдобавок к тому его таинственные путешествия, бронированный несессер с приспособленной для пристегивания наручников ручкой, камера перед калиткой и пуленепробиваемая дверь. Я посмотрел провожатому прямо в глаза.

– Он был историком. Архивистом. – Мимо. Только теперь я вспомнил, что однажды, когда я его расспрашивал, он между делом бросил пару слов о своих занятиях, с таким видом, словно я пытался обвинить его в тунеядстве. – Он искал… истину.

Монах внезапно остановился как вкопанный, сделал вид, что прикладывает палец к губам, и повел глазами, показывая на стены и потолок.

– У вас две минуты, – прошептал он. – А я ничего не видел. Сюда.

Не знаю, чего я ждал. Белые стены, мебель из темной древесины. Сводчатый подвальный потолок, койка, стол, вешалка, молитвенная скамья, распятие. Полностью безликое помещение, как комната в общежитии. Пахло мебельным воском и тяжелым ароматом ладана.

– Келью окурили, – пояснил монах. – Кто-то мне говорил, что тут провели обряд экзорцизма, сразу после его смерти. Две минуты, – добавил он. – Я подожду в коридоре.

Я даже не был уверен, что это келья Михала. Он всегда либо сам приходил ко мне в гости, либо мы встречались в городе. Я не знал, почему этот монах меня впустил. Казалось, он чего-то боится. Что-то тут не так.

Присев на застланную серым одеялом койку, я огляделся в поисках следов Михала, но комнату словно вымели. Со стола исчез опрокинутый стакан, кто-то собрал рассыпанные бумаги. Прошло две недели. Здесь побывали родственники – отец и сестра Михала, которые забрали то, что могло представлять для них ценность. Не знаю, что это – фотографии, бумаги, письма, часы. Остальными личными вещами занялись монахи, упаковав их в коробку и сдав в макулатуру или просто выкинув. Исчезли даже одежда и постельное белье. Вероятно, комнате предстояло служить новому владельцу, но пока она стояла пустая. Может, им не хватало новобранцев или просто не нашлось желающих на обитель покойника?

Все выглядело так, будто жилец уехал или вообще не существовал. Вновь ощутив болезненную судорогу в горле и глазах, я стиснул зубы.

– Я не позволю тебе просто так исчезнуть, – прошептал я.

Я стиснул пальцами переносицу и откашлялся.

Конечно, он был монахом и, естественно, набожным человеком. Но я не мог себе представить, что он мчится ночью в часовню, чтобы лечь там крестом, при этом опрокинув все на столе. Вера Михала была достаточно рациональная и простая, далекая от показных театральных обрядов. Я не мог представить его себе в подобном состоянии.

И почему он оставил мне посылку с собственными вещами?

Я сел за стол, и подо мной заскрипел жесткий стул с подлокотниками. Положив на стол руки, я закрыл глаза.