Максим Касмалинский - Путь с войны

Кремль. Сердце столицы, сердце страны. Перенесшее удар не так давно, оно чуть не умолкло навсегда. Теперь, в девятьсот сорок пятом, Кремль жив, здоров и торжественен, а столица, как Рим в период триумфов, радостна и многолюдна. Пестрит военная форма, фаворским огнем сияют на ней награды, сегодня Яблочный спас, он же Преображение Господне. Мелодичные престольные праздники исчезнувшие было во времена блаженного безбожия, после войны неспешно возрождались – как известно, нет в окопах атеистов.

Ырысту Бардин от христианства так же далек, как и от марксизма-ленинизма. В Горном Алтае, откуда он родом, издревле почитают духов природы, никаким иным учениям особо не внимая. Бардин смотрит на Кремль. Звездочка на пилотке, пентакль на башенном шпиле алеют напротив друг друга, словно Мицар и Алькор из небесной Большой Медведицы. Большой Каменный мост, сумерки, спертый воздух, бывалый солдат со счастливой улыбкой, на спине обвис вещмешок, замер у ног аккордеон в деревянном футляре. Азиатская внешность Ырысту не выделяется на улицах столицы, среди бойцов, вернувшихся с войны, есть люди разного разреза глаз, оттенка кожи и крутости скул. Десятки народов огромной страны уравняла солдатская гимнастерка.

Красивый город – Москва. Ырысту не успел рассмотреть его тогда, в сорок первом. Сибирские дивизии с вокзала пешим строем прошли по ночному городу до станции метро «Сокол», где погрузились на машины, и – на фронт. Шла битва за столицу. Нагловатое пополнение освежило изнуренную армию. «Рази это холод? – бахвалились вновь прибывшие. – Вот у нас мороз, так мороз. Харчок на лету застыват».

Под грохот и треск рыли траншеи, прятались в них, стреляли, снова прятались, грелись ночью у жидкого огня, спали урывками, дрожали, курили, пуская цигарку по кругу. Круг разрывался, сужался, обновлялся. В минуты перекура Ырысту посещали крамольные мысли, которые невозможно высказать вслух. А еще он прислушивался к себе, пытаясь отыскать в своем сердце страх. И не находил. А без нормального звериного страха на войне нельзя. Так говорил Эркин-аха, он часто рассказывал о первой германской, когда спускался из тайги с мешками соболиных шкурок. Ырысту восторгался дядей, да и тот выделял старшего племянника.

«Война – это обман», – говорил дядя Эркин со знанием дела. Когда его и многих земляков в шестнадцатом году призвали на фронт, зайсаны знатных родов обращались в уезд и к губернатору, напоминая о том, что по договору о принятии российского подданства не должны алтайцев брать в солдаты. Жалобы, понятно, остались без внимания. Шаманы предсказывали, что если местных погонят на войну, то дом Романовых падет, невозможно, чтобы цари так обманывали свой народ. Им вторили сказители -кайчи под бряцанье топшуура:

«Твой сын здоров и не болен.

Не пугайся, будь спокоен.

Жестока война против русского царя.

Скоро войне конец,

И царя не станет».

Ырысту все это знал с чужих слов – он только родился к началу германской, – но параллели с первой войной мысленно проводил. Есть тут простор для сравнений. Аналогии напрашиваются. Так он и думал про себя, такими именно словами. Ырысту безупречно говорил по-русски, да и думал на русском большую часть жизни. Однако, общаясь с незнакомыми людьми, попадая в непривычное окружение, он намеренно коверкал слова, примешивал в речь дикий тюркский акцент и вообще изображал недалекого чучмека, вчера спустившегося с гор. Из какой-то смутно ощущаемой осторожности он и на фронте продолжал играть эту роль, и в этом походил на красноармейца Тараса Хилюка. Тот, мужик хитрый, скрытный, строил из себя добряка, рубаху-парня с демонстративным украинским говором и душой, как говорится, нараспашку.

Лобастый, широкоплечий, с черной подковой усов, примерзшей к лицу, Тарас ободрял в минуты затишья понурых бойцов в блиндаже.

– Не журысь, хлопцы! – говорил Тарас. – Усе будет хорошо.

Никто ему не ответил. Тоскливый матерный выдох в сдавленном полумраке. Десяток угрюмых уставших солдат в подземном бревенчатом срубе, словно в курганном могильнике старинных времен. Какое уж тут веселье? Но Тарас все равно задорно вещал:

– А пополнение у нас, каково?! Ты глянь: сибирские охотники. Стрелки! Раз! И белку в глаз! Бардин, ты бьешь белку в глаз?

Ырысту утвердительно покашлял. Он, чтобы не видеть унылых лиц товарищей, читал обрывок недавнего номера армейской газеты как раз на словах «…приветствую войска 9-й и 56-й армий во главе с генералами Харитоновым и Ремизовым, водрузившие над Ростовым славное советское знамя. И. Сталин». Вон оно как, подумалось Ырысту. Приветствует он.

– Как ты там буквы еще видишь? Темно же, – сказал Тарас.

– Ростов отбили, – сообщил Ырысту, разрывая газету на аккуратные прямоугольники.

– То известно. Ростов… Ты знаешь что? Ты скажи вон хлопцам про своё марево. А вы знаете, шо Бардин страшный чаклун, – обратился Тарас к бойцам. – Говорит тут мне… а не важно… Бардин настоящий ойротский шаман. Будущее видит.

– Чепуха, – сказал Коновалов, тщедушный остроносый ополченец с нервным тиком на оба глаза. – Антинаучный бред.

– Ага, – согласился Ырысту. – Антинаучный. Эта, как ее? Ересь.

– Скрываешься? – усмехнулся Тарас.

– Неа, – сказал Ырысту, протягивая ему газетные листочки для махорки.

Напрасно раскрылся Тарасу, рассказал об этой своей особенности. Хилюк и секрет – это как решето и вода. Ради красного словца он, как говорится, не пожалеет никого. Никаким шаманом Бардин Ырысту, конечно, не был. Бардин Чинат, дед его, он камлал. А у Ырысту просто случались прозрения, уволакивающие провалы в будущее. И чаще это происходило непроизвольно, без всякого его желания. Возникала вдруг размытая картинка в голове, не всегда понятная о чем, о ком, когда. Недели две назад увидел Ырысту воронку от снаряда в том месте, где устроился в окопчике Тарас. Предупредил – спас, получается.

– Точно говорю, колдун, – убежденно сказал Тарас. – Провидец.

– И чего он увидел? – заинтересовался один из бойцов.

– Я сразу понял, с Бардиным что-то не так, – сказал другой, отрывая льдинки с рукава.

– А еще комсомольцы! – злобно бросил Коновалов.

У печки – буржуйки лежали сосновые сучки, от которых медленно поднималась тонкая струйка сизого пара. Ырысту закрыл глаза, опустил лицо в воротник полушубка. Тарас оживленно болтал, и в блиндаже становилось как-то спокойнее, уютнее.

– Бардина я завсегда уважаю, як снайпера. Шо есть, то есть. Но такая штука: чаклунство – тут я не знаю. Он тогда на Ероху, посмотрел, говорит – нет его в завтрашнем дне. А Ероху через час убили.

– Случайность, – вставил Коновалов.