Алексис Хендерсон - Год ведьмовства

– Так и есть.

С этими словами она удалилась в умывальную, путаясь ногами в подоле ночной сорочки. Там она стала приводить себя в порядок. Делать ей было практически нечего, разве что отмыть руки от грязи и смочить непослушные локоны в жалкой попытке усмирить их. Иммануэль попыталась уложить их в прическу, как у Анны, но кудри только сбивались в колтуны, в которых терялись шпильки и путались зубья ее гребешка.

Поэтому она оставила волосы распущенными, позволив густым локонам спадать на загривок. Она пощипала себя за щеки, чтобы нагнать в них румянец, покусала и облизала губы.

Хмурым взглядом она окинула свое отражение в зеркале над раковиной. Но чем дольше она всматривалась себе в глаза, тем сильнее искажалось и изменялось ее лицо. Ее кожа побледнела. Глаза расширились. Губы скривились в гримасе.

И вдруг уже в зеркале перед ней было вовсе не ее лицо, а лицо одной из Возлюбленных. Той самой покойницы, что дала ей дневник. Губы женщины раскрылись. Эхо странного, переливчатого голоса эхом прозвучало в голове Иммануэль: «Кровь. Мор. Тьма. Резня».

Иммануэль в то же мгновение отскочила от раковины и, врезавшись в ванну, упала на пол. Вскочив на ноги, она выбежала из умывальной и взмахнула по железной лестнице вверх, в свою спальню на чердаке, ногой захлопнув за собой дверь.

Она сделала несколько глубоких вдохов, пытаясь унять бешено колотящееся сердце. Иммануэль прижала к лицу дрожащие ладони и зажмурилась, как будто темнота могла сдержать наплыв воспоминаний. Но Иммануэль была не в силах забыть тех женщин в лесу. И, что еще хуже, она не знала, хочет ли забывать. Ведь если бы хотела, то наверняка отвернулась бы от греха и выдала дневник. Или, еще лучше, бросила его в каминное пламя и сожгла дотла. Но она этого не сделала. Она не могла. Она скорее согласилась бы на прикосновение раскаленной кочерги, лишь бы не видеть, как то немногое, что оставалось у нее от матери, обращается в прах.

Но ведьмы, передавшие ей дневник, и их злые козни были совершенно другим делом. Она отказывалась подпадать под их тлетворное влияние, как это случилось с ее матерью. Так просто она не отвернется от своей веры. Она решила, что сохранит дневник, хотя бы в напоминание о том, до чего может довести грех человека, который достаточно слаб, чтобы поддаться ему.

Отняв ладони от лица, Иммануэль увидела платье, разложенное в изножье своей кровати – то самое, в котором она ходила на церемонию печати Джудит. Оно было выцветшего соболиного цвета, с тонкой юбкой, длинными рукавами-фонариками и рядом ржавых медных пуговиц, которые заканчивались под самой грудью. Детское платье, больше уместное для девочки возраста Глории, нежели Иммануэль.

Она вздохнула. Ничего не поделаешь. Уж наверное, она не могла надеть свой обычный субботний наряд, слишком повседневный для такого важного события. Но тут она вспомнила портрет матери, который нашла несколькими днями ранее под обложкой ее дневника. Рисунок, на котором Мириам стоит на опушке запретного леса.

Иммануэль опустилась на колени перед сундуком для приданого и принялась рыться в своих сокровищах. По большей части это были просто памятные вещицы, одеяла и ленты, засушенные букетики и прочие безделицы, накопившиеся у нее за годы. Ничего столь же ценного, как дневник, ничего запрещенного. Но на дне сундука, завернутое в пергаментную бумагу, лежало платье ее матери, то самое, в котором она была изображена на портрете.

Ничем не примечательное, оно не могло сравниться с тем, какое наденет на церемонию Лия, но это было добротное субботнее платье винного цвета с медными пуговицами под горло. В редкие случаи, когда Иммануэль примеряла его – в своей комнате на чердаке, после того, как вся семья отходила ко сну, – она казалась себе достойной, и даже красивой, как девушки, которых она часто видела на рынке, слонявшимися по магазинам в перчатках и шелковых шалях.

Сняв ночнушку, она натянула на себя платье. Оно сидело на ней не идеально, слишком широкое в талии, а в бедрах, напротив, обтянувшее туже, чем одобрила бы Марта, но все равно оно было ей больше впору, чем обноски Анны, и выглядело не в пример лучше. К тому же юбки платья спадали до самой земли и запросто прятали голенища ее сапог, слишком потертых, чтобы их не стыдно было надеть куда-либо, кроме как в поле.

Одевшись, Иммануэль сняла со шкафа венок из полевых цветов. За неделю, прошедшую с того дня, когда они нарвали их вместе с Лией, цветы отлично засушились, и кольцо венка – тугая паутина переплетенных между собой стеблей – держалось крепко. Иммануэль осторожно надела венок на голову, приколола булавкой и повернулась, чтобы посмотреть на свое отражение в окне комнаты.

Она не могла бы назвать себя писаной красавицей. Еще не зажила ранка на губе и не сошли синяки после потасовки с Иудой больше недели назад. Но она решила, что сегодня она не затеряется рядом с Джудит, Лией и другими девушками, которые будут присутствовать на церемонии. Цвет платья подчеркивал насыщенный оттенок ее кожи и придавал глазам выразительность, а с венком в волосах ее прическа приобретала довольно приятный вид.

Ее юбки шуршали вокруг лодыжек, когда Иммануэль вышла в коридор. Не спеша она спустилась по лестнице и направилась в кухню. Онор, в платьице цвета сумерек и тесных башмачках из кожи на пухлых ножках, первая заметила Иммануэль и при виде ее запищала от восторга.

– Дай поносить венок! – взмолилась она, хохоча и хватая воздух протянутыми руками.

Иммануэль косо улыбнулась и уступила, водрузив венок на рыжие детские кудри.

– Это платье Мириам.

На пороге кухни стояла Марта, сжимая в руках мокрую посудную тряпку.

Иммануэль даже не помнила, когда бабушка в последний раз произносила имя дочери. В ее устах оно звучало странно, инородно.

Иммануэль сняла венок с головы Онор и снова надела на себя, ловко перекалывая булавки.

– Я нашла платье на дне сундука и подумала, что могла бы надеть его на церемонию, если ты сочтешь его подобающим.

– Подобающим? – губы Марты дрогнули. – Да, этого не отнять.

Иммануэль замолчала, не находя ответа и раздумывая, не вернуться ли ей к себе и не переодеться в платье, приготовленное для нее Анной. Но ее ноги словно приросли к полу.

На удивление, Марта смягчилась и посмотрела на нее если не с теплотой, то, как показалось Иммануэль, со смирением.

– В нем ты похожа на свою мать, – сказала она.

Коляска, запряженная мулом, тащилась по равнине, везя семейство Муров в собор. День стоял погожий. Солнце жарко целовало Иммануэль в шею, в воздухе пахло летом – потом, медом и яблоневыми цветами.

Всю дорогу она старательно воротила взгляд от Темного Леса. Марта с той самой ночи наблюдала за ней. Глаз у нее был зоркий, и Иммануэль понимала, что ей не избежать скорого и болезненного наказания, если ее снова поймают в лесу. Поэтому она и сидела, уставившись в пол телеги и сложив на коленях руки.