Константин Кубанцев - В сумерках мортидо

Молодая, чуть за тридцать, пациентка бросается вперед и почти падает мне на грудь.

– Ой!

– Ничего!

Я помню ее с поликлинического приема – с того дня, когда впервые осматривал её и беседовал с нею. Она и тогда вела себя неадекватно – чересчур бурно, возбужденно и, показалась мне, слишком экзальтировано, на грани истерии. Что ж, первое впечатление было верным. А с другой стороны, что значит вести себя адекватно? У нее все та же болезнь – рак молочной железы. Ей предстоит операция, а затем – много курсов полихимиотерапевтического лечения. Она ждет. Операция “плановая”. Ей приходится ждать. И думать, думать, думать. Адекватно, говоришь? Здоровому человеку, не пережившему нечто подобное, очень трудно представить, что за мысли «порождает» в этот период людское сознание, какие сны снятся. И, конечно, она задает традиционный вопрос: – Доктор, скажите, у меня – рак?

Сказать? В самом деле, сказать? Чтобы отстала и не надоедала? Чтобы не говорила глупости? Чтобы слушала и запоминала? Чтобы боролась, чтобы хотела, в конце концов? Ведь без ее желания – ничего не получится! Сказать все это? Нет. В другой раз, думаю я про себя: – Нет, у вас – не рак, я же объяснил.

Ложь прозвучала! И прозвучала как надо! Громко! Озорно и весело! Убедительно! Ободряюще, обнадеживающе в трудную минуту и, безусловно, изысканно-глупо. В таком исполнении она меньше похожа на саму себя.

Предвидя следующие вопросы, логично вытекающие из начала диалога, я действую на опережение: – У вас не рак, но опухоль! Предраковая, ясно? И если вас не лечить – возможно перерождение! Вот поэтому – мы предлагаем вам помощь. Лечение!

Необходимо обосновывать показания к операции, калечащей молодую симпатичную женщину. И убедить в этом нормальную женщину – непросто. Вообще, убедить кого-либо в том, что два противоречащих суждения – и оба верны, сложно, но я пытаюсь это сделать и продолжаю свой монолог, заученный, набивший мне оскомину: – Вы знаете, существует множество болезней, которые требуют удаления органа. Да, именно так… – добавляю я, будто задумавшись. – Множество! Они известны всем. И Вам! – в этом месте следует мягко доверительно улыбнуться, подчеркнув ее несомненную эрудицию, что я и исполняю. – Например, аппендицит!

Неожиданно, я знаю. Отлично. Я вижу, как она удивилась.

– И ведь никто не переживает по поводу удаленного аппендикса! Кстати, женщины, у кого у нас вырезали аппендицит?

Я специально так сформулировал вопрос. По бытовому. Мне кажется, им так ближе. И две пациентки из четверых, прислушивающихся к нашему разговору, неуверенно кивают: – У меня. И у меня.

– Вот видите! – я опять обращаюсь к своей собеседнице, – …живы, здоровы и не вспоминают.

Здоровы? Нет. Я немного перегнул. Впрочем, они не обратили внимания на некорректную фразу. И я продолжаю. – Далее, язва желудка. Распространенная болезнь. И тоже, как вам кажется, ничего особенного. Никто не падает в истерике на пол, не бьется головой о стену с застывшим на губах вопросом: «Скажите, доктор, правду, у меня язва желудка? Ах, я не переживу!» Вот видите, вы улыбаетесь. А между тем, ситуация у больных, страдающих подобной патологией, посложнее, чем у вас. Язвенная болезнь желудка требует гораздо более сложного оперативного вмешательства, чем, извините, предполагается выполнить вам. И со значительным риском. Статистика подобных вмешательств свидетельствует об определенном проценте летальных случаев, то есть – смертей! Последствия удаления желудка, при условии, что все обошлось и больной выписался, существенны и неприятны, и просто вредны для человеческого организма. Вот так! А вы думаете, я больна, я несчастна, я умираю. Да вы здоровы! Через две недели, кроме незначительного косметического дефекта, который, кстати, несложно исправить, других болезней у вас не останется! Это – как некрасивый нос. Нет, некрасивый нос – похуже!

Она даже порозовела. Но я понимаю, это – не надолго. Все, что я только что высказал, выплеснул на нее, ошарашив напором светлой радуги, я повторил для неё уже в третий или четвертый раз.

Обход грозит затянуться. Я в темпе проскакиваю две палаты. В женской, на беглый взгляд, все благополучно, а в мужской лежат «мочевики», больные раком мочевого пузыря. Болезнь – неприятная. Нет в ней благородного ореола и всемирноизвестных фамилий, как у чахотки, нет фривольного веселья и сладкого знания «за что», да и легкого избавления, как у сифилиса. Паршивая болезнь. У троих, а в палате их всего пятеро, в мочевых пузырях стоят резиновые трубки, проведенные через ткани передней брюшной стенки. По этим трубкам моча постоянно поступает наружу, наполняя воздух характерным запахом азотистых соединений. Наружный конец трубки опущен в мочеприемник. В идеале – в герметично закрытую емкость, удобно приспособленную для ношения под одеждой и опорожнения и даже измерения количества выделенной мочи. В реальной российской – в пластиковую бутыль с прорезанной пробкой, болтающаяся на промокшем мочой куске бинта. Вдобавок, эта конструкция периодически опрокидывается и обдает изрядной порцией едко пахнувшей жидкости не только самого больного, но и подошедшего к нему в этот момент доктора. Как водится. Вести таких больных я не люблю, оперирую – по необходимости. В моем отделении это удел младших, провинившихся, “нелюбимых” ординаторов.

Я заглянул в палату, пожелал всем доброй ночи и сделал вид, что тороплюсь.

Я так вошел в роль спешащего, что буквально ворвался к следующему больному. Маленькая одноместная палата. В ней лежит Руслан. И опять – толпится «народ». Ничего не слышно, кроме Катиного сопения у меня за спиной. Войти-то я вошел, а пройти вперед – некуда. Катя протиснулась вслед, прикрыла за собой дверь и теперь тесно припала ко мне всей передней поверхностью своего стройного тела. Трется своей маленькой грудью о спину, а плоским животом – о мой зад, а лобком – о бедро, я же выше, и часто-часто дышит под ухо. Халат и тонкие хлопчатобумажные брюки, что на мне, не слишком строгий барьер и, мне кажется, я чувствую температуру ее тела. Но на самом деле – приятно, и я стою, как столб, ни шагу вперед. Жду. Кавказцы ругаются. Это я понимаю. Глаза у Руслана горят. Он то вскакивает с воинственным видом на единственную ногу, то падает всей тяжестью на кровать и ржавые растянутые пружины скрипят и скрежещут.

– Руслан, я к тебе”.

Май.

Случалось, что рутинный будничный конвейер оперативной деятельности давал неожиданный сбой. Четко очерченная ситуация, предсказуемый исход и вдруг – наслоения друг на друга множества, казалось бы незначительных деталей, превращали стратегическую прямую ведения больного в запутанный лабиринт, с неопределенным или пока не найденным выходом. И от верного решения в самом начале пути, зачастую зависит жизнь больного, а иногда – и многих других.