Джереми Йорк - Your Mistake

– Секс, сэр? – подал голос Том.

Гаррисон задумался и кивнул:

– Вполне вероятно, юноша. Безусловно. И в тоже время введенная позднее доза адреналина спасла милорду жизнь. Ну как прикажете это понимать?

Вопрос был риторическим, и ответить на него никто не рискнул.

– Что вы можете сказать о яде, о времени и способе его введения? – буркнул Слайт, не сводящий подозрительного взгляда с приоткрытой двери, ведущей в коридор.

– О самом яде – увы, немного. Это нестабильная структура, склонная к разложению на более простые наркотические составляющие. В основе лежит опиоидный компонент, иначе организм не среагировал бы на введение налоксона. Но с этого места, сэр, начинается нечто интригующее, загадочное, некий токсикологический детектив, если позволите. Попав в организм, яд принялся усиленно маскироваться.

– Не понял! – заявил Слайт, отвлекаясь, наконец, от наблюдения за коридором.

– Я тоже, – спокойно признал профессор Гаррисон. – Но, так или иначе, на данный момент в крови пациента остались признаки налоксона и адреналина; опиумная составляющая рассосалась катастрофически быстро, в экспресс-анализе мочи наблюдается остаточный след морфина, но он слишком незначителен, чтобы стать причиной отравления. Сэр, сказать, что я поражен – не сказать ничего! Я могу лишь предположить, что это некий дизайнерский вариант героина, введенный подкожно, в организм попала малая доза препарата сильной концентрации, абстрактный яд, впоследствии вступивший во взаимодействие с введенными реанимационными препаратами и замаскировавшийся под них. Прошу прощения, джентльмены, и вы, миледи, простите мою откровенность, но мне искренне жаль, что я не имею дело с трупом. Вскрытие, исследование печени, почек (о, почек в первую очередь!) и мозга позволило бы сделать выводы, необходимые следствию.

Молодежь в ужасе уставилась на профессора, Лиз суеверно сплюнула через плечо, но я отчего-то не удивился такому подходу.

Профессор Гаррисон был фанатиком от науки; я познакомился с ним в университете, где он с упоением читал вводный курс токсикологии; проникшись его энтузиазмом, я рассказал ему о случаях из практики, где пациенты, пристрастные к героину, стремились списать симптомы своего порока на психические расстройства, свойственные предкам. С его подачи в моей диагностике нашла себя налоксоновая проба; многих обратившихся ко мне наркоманов я убедил лечь в клинику профессора на обследование. Ли Эндрю Гаррисон был невыносимым трудоголиком, энтузиастом, первооткрывателем. Мне даже подумалось, у них много общего с Куртом, и вполне в духе обоих самостоятельно ввести себе яд в качестве эксперимента. Увы, укол под лопатку исключал такую возможность. Об этом же, видимо, подумал и Слайт, вновь задавший вопрос о способе введения яда.

– Весьма романтичный способ, сэр, – грустно улыбнулся профессор. – Способ, отправляющий нас в прошлый век, к туземцам Африки, в джунгли Амазонки, в Австралию, если хотите, туда, где дикари стреляют отравленными дротиками из бамбуковых трубок.

Мы со Слайтом ошарашено промолчали, придавленные столь нелепым и вычурным способом отравления, но «золотая» молодежь отчего-то оживилась.

– Вы забыли упомянуть Оксфорд, сэр, – уверенно заявил лорд Саймон.

– Боже, там стреляют отравленными дротиками? – подскочил Гаррисон.

– Думаю, нет, но дартс и стрельба из трубок по мишени до сих пор в чести, а лет десять-пятнадцать назад были на пике популярности, – с улыбкой поправила Элизабет Трей.

Какое-то время все молчали, потом разом обернулись в сторону пресловутого коридора, скрывшего во тьме мистера Харли, выпускника Оксфорда с десятилетним стажем.

– Ну не думаете же вы, в самом деле… – укоризненно протянула леди Элизабет. – В Оксфорде об этой дружбе ходят легенды, еще бы! Золотой год университета, золотой физико-математический курс, его краса и гордость Курт Мак-Феникс и неразлучный с ним гениальный Робби! Квартира, которую снимали на двоих Мак-Феникс и Харли, сейчас по карману лишь миллионерам, но от желающих нет отбоя, и ее владельцы озолотились за десять лет. Даже Даймон Грег не был так близок Маку, а ведь они вместе пришли из Эдинбурга!

– Даймон Грег? – заинтересовался я, обращаясь и к леди, и к инспектору.

– Сэр Даймон Эдвард Тимотти Мак-Грегор по прозвищу Оратор, – мрачно отмахнулся Слайт. – Довольно темная личность, юрист по образованию; напал на журналиста, избил его до полусмерти, но на суде нашлись смягчающие обстоятельства и Грег сел на два года, через три месяца освободился по амнистии и исчез из нашего поля зрения. По данным Скотланд-Ярда он покинул страну и отправился на Восток.

В коридоре послышался шум: уверенная, чуть развязная, танцующая поступь мистера Харли на фоне тяжелых шагов дюжего констебля. Художник вошел первым, щуря глаза на яркий свет и улыбаясь каким-то своим мыслям.

– Нельзя же так пугать! – нараспев укорил он профессора и наклонился в поисках своей трубки.

Я протянул ему антикварную вещицу, подобранную с ковра; он внимательно, по-птичьи наклонив голову, осмотрел меня, точно только что заметил и прикидывает, стоит ли мараться, потом изобразил улыбку и трубку взял. Старательно набив ее крепким табаком с отчетливой вишневой нотой, Харли затянулся, пустив в потолок весьма абстрактную замысловатую струю дыма, потом сказал, опять теряя гейские замашки:

– Он выживет, доктор, ему уже лучше. Позвольте представиться: мистер Роберт Харли, художник. Курт мне рассказывал о вас.

– А обо мне он не рассказывал? – встрял в монолог Слайт.

Харли вальяжно склонил предо мной голову и резко обернулся к полицейскому, ткнув в его сторону кончиком трубки и чеканя каждое слово:

– Разумеется, сэр. Вы назойливый Френсис Джон Слайт, инспектор Скотланд-Ярда. Полтора года назад – старший инспектор, но вас понизили за должностное преступление, с тех пор вы мечтаете выслужиться и раскрыть нечто грандиозное. Дело о дорсетском маньяке вам подошло, ну а то, что Курт является подозреваемым номер один, говорит о скудности вашего ума. Вы женаты, жену зовут Беррил, дочь Маргарет, собака – скотч-терьер Грант, масть уныло-черная. Адрес…

– Довольно! – дрогнувшим голосом приказал Слайт.

Туше!

Кончик трубки, направленный в инспектора острием рапиры, дернулся в последний раз и, отсалютовав, опустился. Харли отвернулся, разом теряя интерес.

Это был удар. Сильный удар, нанесенный расчетливо, по открытой ране. Это была прямая угроза. Человек, подозреваемый в серийных убийствах, знал адрес полицейского, знал имя его жены и восьмилетней дочери, знал имя собаки, которого, скажем, не знал даже я, довольно близкий друг, бывавший в гостях у почтенного семейства. Если маньяку известно имя твоей дочери, испугаешься поневоле. И не важно, кто из этих двоих совершал убийства, лежащий в коме математик или эксцентричный художник с больной фантазией, решивший поразвлечься. Только сейчас я отметил, с каким вдохновением, с какой художественной завершенностью совершались убийства, каждый штрих, каждый жест – точно иллюстрация к трагедиям Шекспира! И хотя насильственная смерть – сама по себе вещь небанальная, невольно влекущая литературные аллюзии, здесь чувствовалась рука мастера, выставлявшего тело и декорации, как ставят натюрмортную композицию.