Катя Корина - Зеленая Ведьма

– Если б я не знал тебя, то подумал бы, что ты не в себе, – сказал наконец Шептун. – Но я видел, как для тебя открывалось то, что мне не дано… И все же я не понимаю, где истина.

Он помолчал, потом вдруг нахмурился, поднял голову.

– А про отца твоего… Ты не обманула?

Я покачала головой.

– Почему ты его убила, Лиза?! – воскликнул дед.

Я вздохнула. Ответить на этот вопрос было сложно. С чего начать? Пожалуй, с самого начала.

Я появилась на свет в Новгородской губернии, за десять лет до конца 19-го века. Стояла на дворе огневая жара, которая в наших краях только в июле и бывает.

– Пошла я тогда на луг траву косить. Поясницу с утра ломило страшно, моченьки никакой не было. А что делать, косить-то надо, – рассказывала мне мать со светлой улыбкой на губах.

Мать моя, Серафима Лопатина, была сиротой, родом из деревни Боево. Её родители померли во время эпидемии холеры, и мать воспитывалась в семье дядьки по отцовской линии. У него самого было много народу по лавкам, да где десять детей рты открывают, там и одиннадцатому перепадет. Выросла мать красавицей, старики мне рассказывали. И прибавляли, что я с ней – одно лицо.

Отец, Егор Николаев, был из села Могутово. Его собственный отец рано помер. Сказывают, что была у него сильная хворь в голове, через это и прожил он на свете всего то двадцать пять годов. А еще старики говорили, что жесток он был неимоверно, – то ли из-за болезни, то ли сам по себе. Избил он как-то моего отца так сильно, что тот говорить перестал – а было ему всего-то четыре годика. Так и молчал три года подряд. Говорить понемногу стал только лишь когда отец его помер от своей болезни.

Матери отца, Галине Степановне, замуж бы надо было побыстрей выйти. Да видно такого она хлебнула за время замужества, что более в это ввязываться не захотела. Выйти замуж – это отдать себя и все, что имеешь, во власть мужа. А бабке того не нужно было. Характер у нее был строптивый, не сумел в ней дед этого сломать. Была она умелой ткачихой, её простыни да столовое белье сами помещики заказывали. Так что решила, что проживет и так. И оказалась права. Нанимала бабка по весне батраков для посева хлеба, по осени они же убирали хлеб с поля. Так и жили они с сыном – небогато, но с голоду ноги не протягивали.

Бабка растила сына одна. Наглядеться на него не могла, надышаться. Был он у нее единственным чадушком. Когда отец подрос, бабка думала было оженить его с богатой невестой, – была в Могутове молодая вдовушка, чей муж, мелкий купчишко, утоп спьяну. Да на беду на одном деревенском празднике увидел отец мою мать. Увидел, и пропал. Затянула его темная страсть невозвратно, как смерть. Говорят люди, проходу он матери не давал. Что ни вечер, поджидал у калитки, разговоры заводил, обещал жизнь богатую да красивую.

Мать не хотела за него выходить. Но уговорили дядька с тёткой да сестры двоюродные. Не думаю, что зла они ей желали, наоборот. Дом то у Николаевых был большой, ладный, почти купеческий, его еще отцов дед ставил, а тот хваткий был мужик. Да земли был полный надел, а не четвертина, как у многих. Так что намечтала родня богатой жизни для матери, – жаль, не сбылись эти мечты.

Бабка не такую невестку в своём доме ждала, да не смогла сладить с чадушком своенравным. Заставил её отец пойти со сватовством к материному дядьке да молодую невестку в дом принять. Но не смирилась с тем бабка, – косилась на мать да попрекала.

– Ай, ленивая жена сыночку досталась, – причитала она то и дело, – расселась тут клушей, барыней себя чувствует! – И хмуро зыркала на мать из-под лохматых седых бровей, вытаскивая из печи жаркие пироги.

А мать в ту пору и правда чуть что, на лавку норовила присесть: носила она первого ребенка. Отец, как узнал о прибавлении, чуть с ума от счастья не сошел, – будет сынок! В поле помощь, перед соседями гордость. Сидела у отца заноза с детства, – его сиротство да семья малая. Мечтал он, что у него самого полный дом детей будет, и все – мальчишки.

Бабка, оглядывая мать, как купленную кобылу, подтверждала, – раз живот огурцом, значит, сынок растет. Да и как у такого мужика знатного, как её Егорушка, может девка родиться! Не может ведь такого быть.

Мать, между тем, носила первенца тяжело. Раз упала в огороде без чувств, долго в себя не приходила. Отец перепугался, а что делать, не знает. Дед Шептун уже тогда жил в своей лесной избушке, – был он знахарем, болезни зашептывал, отсюда и прозвание. Но Шептун часто уходил в странствия, по полмесяца или месяцу его не видели. А в то время, когда мать на сносях была, он и вовсе пропал надолго. Соседки же, когда отец к ним кинулся, только руками разводили – с ними такого не случалось, когда они детей носили. Делать нечего, погнал отец коня за врачом в соседнее село, там недавно земскую больничку построили на всю нашу округу. Хоть боялся отец врачей почти как черта, да больно бледна была мать. К счастью, дохтор на месте оказался, так что отец сразу его и привез.

Дохтор был молоденький, только из училища, но строгий. Сказал, что сложная у матери беременность, дал лекарство и стал после этого захаживать. Бабка косо смотрела на его приходы, говорила отцу, что ходит он лишь для того, чтобы денежки выманивать. Хотя дохтор не брал ни деньгами, ни едой.

В тот день, говорила мать, с утра было тяжело, душно. Летние запахи цветущих трав прибивало вонью пожарища, – ночью у одного крестьянина занялась сарайка, слава Богу, что на отшибе стояла. На поле мать еле пришла, так ломило все тело. Но оставаться в избе под презрительным взглядом свекрови и вовсе моченьки не было.

На поле роды начались неожиданно. Им бы и пройти так же стремительно, но на беду, мать долго не могла разрешиться. Бабы, которые косили рядом, сперва пытались помочь, а потом, перепугавшись, побежали за отцом. В то время как раз дохтор ехал на телеге мимо поля. Услышав, что происходит, он соскочил с телеги и уже скоро был около матери. Побледнел, заглянув ей между широко раздвинутых колен, и велел скорее на телегу её покласть. Потом хлестанул лошадь, помчался в больницу. К вечеру там родилась я.

Говорят, когда отец узнал, что я – девка, он страшно орал на дохтора. С матерью несколько дней не разговаривал. Даже когда из больницы вез ее, бледную и слабую, с синяками под глазами и кульком у груди, ни словечка ей не отмолвил.

Но всё бы, думаю, обошлось, если бы не бабка.

Случилось это в день моих крестин, на третий день после рождения. В церкви отец держал меня на руках, и потом родители пришли из церкви домой благостные и помирившиеся.

Бабка собирала на стол в честь праздника. Она резала хлеб и вдруг с силой бросила нож на стол. Отец, сидевший на лавке, вздрогнул и удивленно на неё посмотрел на неё.