Мастер Солнца Покрова Пресвятой Богородицы - Трудно быть Ангелом. Роман-трилогия

– Я стеснялся побеспокоить тебя, но обстоятельства требуют. Срочное дело!

– Да я тебе очень рад, дружище Художник. А это что? (Поэт показал на большой завернутый квадрат.)

– Потом покажу, налей мне.

– Конечно! Мэри – это известный Художник. Художник, дружище, а это моя красавица Мэри. Милая, сегодня мы никуда не поедем – друзья сами идут к нам. Бери стаканы, вилки и хлебушек, а я бутылки, и все пойдём сад – поговорим.

Поэт взял бутылки водки и дорогого вина Chateau Angelus, 2013 г. (подарок от Мэри), красавица Мэри шла со стаканами, вилками, тарелками и хлебом в руках, а следом Художник с банкой грибов и с завёрнутым большим квадратом. Друзья прошли через весь сад и оказались у столика со скамейками, который стоял возле четырёх молоденьких пушистых сосенок. Сели, неспешно разложили на тарелки грибы, нарезали хлеб. Художник вынул из кармана личный штопор, открыл бутылку дорогого вина и осторожно, не пролив ни капли, налил в бокал Мэри. А Поэт разлил тёплую водку в стаканы и всему улыбался. Мэри была в радостном недоумении, и одновременно её распирало любопытство – к ним в гости пришёл настоящий русский Художник.

Но вот всё готово, Поэт перекрестил всех и стол, хлопнул в ладоши и сказал:

– С Богом, приступим.

Художник спросил: «Позвольте стакашек принять? Благодарствую», принял стакашек и тост произнёс:

– Много людей на земле, почитай, семь миллиардов, а поговорить по душам не с кем. А вот чтобы вот так (и он обвёл всех рукой со стаканом и чуть даже разлил, подумал, помолчал и продолжил), с искренним другом и супермоделью за одним столом… (Он потерял мысль, потому что Мэри рассмеялась.)

– А-ха-ха-ха!

– Прекрасно! Вот чтобы с супермоделью и с другом Поэтом… А теперь тост: «За прекрасных Дам!»

Все выпили, мужики крякнули, зашипели, воздух вдохнули и закусили грибами и хлебушком. Мэри с улыбкой пригубила вина. Вино ей понравилось. Затем она осторожно наколола вилочкой грибочек, съела его и приятно удивилась (грибочек ей тоже понравился). Художник поставил стакашек на стол, сел на скамейку, снова закусил и успокоился, затем вздохнул, снял галстук, сунул его в карман и только теперь уважительно сказал молодому Поэту:

– Алексей Алексеич…

Поэт махнул рукой:

– Говори сразу!

Но Художник молчал, не спешил, тень пробежала по его лицу. Он не знал, с чего начать, а говорить надо было обязательно – он специально пришёл излить душу:

– Эх, Поэт, мне сына не пишет и не звонит давно. Не знаю – жив ли Прохор? На душе неспокойно – восемнадцать лет сыну всего.

И Художник внимательно посчитал года своего сына на пальцах (как будто каждый год вспомнил). Красивый, но усталый мужчина сорока лет вдруг заморгал, и сразу выступили слёзы, он неловко тыльной стороной ладони вытер предателей, шмыгнул носом, кивнул на водку, вздохнул и попросил:

– Давай ещё по одной.

(И снова носом печально шмыгнул.) Поэт разлил по чуть-чуть, выпили, и он спросил:

– Ты когда сыну звонил?

– Каждый день! Почитай, вторую неделю он недоступен. Вся душа моя извелась. Живёт отдельно в Сибири, далеко подался на заработки юный цифровой художник, а как живёт и чего на компьютере делает, я не знаю, не был у него. А может, он телефон потерял? Мы тогда поругались с Прохором, и он обиделся, и улетел. А вдруг что с ним случилось? Мд-а-а, вот так. Один я здесь. Эх, жисть! Смотрю – все поколения заново совершают те же ошибки, ничего не меняется в жизни, в веках не меняется… Что с ним случилось?

– И та же любовь, и ненависть, и дружба.

– Да, всё те же чувства, и смерть, и рождения, и ошибки из поколения в поколение… Чую, сын по моим стопам пойдёт и те же огромные шишки набьёт. Вот я и подумал давеча – ба, мы все в вечном поиске смысла жизни и денег. Москвы моему Прохору мало! Куда полетел? Один он у меня.

Мэри слушала и курила, на её сигарете оставалась помада. Художник удивлённо увидел отпечаток с прекрасных губ Мэри и попросил её сигарету. Красавица аккуратно стряхнула пепел и протянула ему сигарету. Художник, как дорогую вещь, осторожно взял сигарету и долго, внимательно рассматривал узор на ней – отпечаток помады и губ (он очень хотел его запомнить). И все вокруг тоже увлечённо посмотрели на отпечаток помады от губ Мэри. Что такое священное и гениально красивое увидел Художник? Это было ведомо ему одному! И Художник сказал:

– Вот, смотрите! Отпечаток губ напоминает по форме красное сердце. Это гениальный рисунок для необычной картины, сродни Энди Уорхолу.

– А что ещё вы здесь видите, э-э-э, Мастер? – уважительно спросила Мэри.

Художник, закрыв глаза, благоговейно понюхал помаду на сигарете мечтательно. Открыл глаза, вновь посмотрел на сигарету с помадой, потом взглянул на губы Мэри, заворожённо протянул руку и очень осторожно и нежно дотронулся пальцем до её нижней губы, посмотрел на палец и отпечаток помады на нём, затем посмотрел на Мэри и в восторге продолжал:

– Мэри, вы очень красивая! О-о, вы не ведаете силу своей красоты! Да эта помада словно чудесная волшебная краска эротики, и этот рисунок лёг очень красиво, отпечаток ш-шикарный, особенно верхней губы. Энди бы немедленно нарисовал картину! Я уже даже представляю – ваш изумительный профиль, прекрасные влажные губы, ухоженные длинные пальцы, а в изящной руке – сигарета с отпечатком помады. И всё! Позвольте, мадемуазель, и мне закурить из ваших рук. Спасибо, вы очень любезны. (Мэри дала новую сигарету ему и достала себе, Художник жадно закурил). Да, вот я художник, рисую картины и этим живу. А мои краски – это вовсе не краски, нет-нет, вы даже не думайте. Это кровь моя! И я своей кровью, как иступлённый, рисую холсты, да, кровью. Продавая картины, свою душу с ними продаю, и по-другому рисовать – я не могу. Не могу-у! Эх!

Я известный Художник, всю жизнь ходил по Тарусе, а вокруг красота! За месяц рисовал по тридцать этюдов для души каждый день, шёл на пленер и этюды писал. Если не нравилось – рвал исступлённо и рисовал всё, что нравилось: дома и поля, старые машины, собак, речку, деревья, людей, детей, стариков, их лица, и взгляд. Главное – нарисовать свет и душу, и моя рука набивалась. Вдохновение – это бескрайнее море! А уже дома я рисовал на холсте как настоящее чудо. Картины! Сто тысяч идей. Во мне всё бурлило и фонтанировало! Э-э-эх! А тут – бах, и три года рисовать не могу! Не-е-могу-у. Враз, как отрезало! Смотрю на холст и не вижу! И понять ничего не могу. Три года! И ни фига! Ни-че-го! Одна пустота – белый холст, в руках кисть, и я плачу слезами перед холстом. А время идёт. Бывает время очень дорогое, как золотые Patek Philipp, а денег нет, чтобы купить, а если купил, то бережёшь как самое святое; а бывает время бросовое и совершенно не нужное – идёт, как сквозь пальцы грязный песок. Три года не пишу, и время ушло моё, как тот дешёвый песок, а песок покупать не будет никто – дураков нет. Вот так. А что я? Сдал в аренду квартиру в Москве и запил, загулял, и полмира объездил, со всеми поругался, и нет ничего – нет вдохновения! Нет, и всё! Всё песок! Сделаю пару этюдов, и пустота, что-то сломалось внутри. А всё почему? Нет любви! Живу как трава. На былой славе живу, и беден сейчас, как голодный помоечный кот…