Сен Сейно Весто - Сумерки эндемиков. Сборник фантастики

На полянке неподалеку, едва различимый уже за глубокими фиолетовыми тенями, сидел, чего-то высиживая, сложив на груди лапки, неподвижный шаронос, полуночный молчаливый зверек, совершенно безвредное потайное глазастое существо, способное часами вот так мирно медитировать при свете луны и стечении благоприятных обстоятельств, слегка занеся мордочку и ни на что не реагируя. Мы с соседом сидели за низким столиком в траве. Он поглядывал на звезды, я слушал тишину, иногда отвлекаясь на незнакомые линии пасмурной музыки, доносившейся к нам сюда из-за сдвинутой вбок темной стены стекла; там в глубине временами падал и шуршал один и тот же дождь, разговаривали чужие голоса, перемежались коротким шипением фрагменты дежурных включений интеркома вахтовиков с орбитальных станций – бесцветные голоса, убитые от скуки и огромных расстояний, – мы больше молчали, слушая их, сосредоточенно жевали губами, занимаясь вышиванием: сосед терпеливо садил шнурок за шнурком оптико-волоконные концы, я, мучительно щурясь на последний свет, падавший с побагровевшего неба, пока без особых успехов пытался вдеть идеальный во всех отношениях, неоднократно прослюнявленный уже кончик стеклистой нити в совсем уж неестественно узкое ушко уникальной по своей тонкости иголки. Ушко выглядело издевательством.

Голоса вахтовиков обсуждали последние события в мире: возмущение части населения Земли в связи с выдвижением на соискание престижной премии мира «Украшение планеты» некой кошки Ностромо. Возмущенная часть (главным образом, владельцы других домашних питомцев) требовала пересмотра условий отбора кандидатур, комитет призывал к спокойствию. Этой новости был уже почти год, но страсти отдавались по всем уголкам обитаемой Вселенной до сих пор. Кис и в самом деле был хорош. Я видел его в целой эпопее ракурсов – особенно, когда он лежал вытянувшись, со скромным выражением ожидая внимания со стороны растроганных любителей зеленого мира. Впрочем, его настроение быстро портилось, стоило только появиться на горизонте еще одному коту (поскольку в действительности он был котом, а не кошкой, впрочем, массовая пресса в такие детали не вдавалась). Вполне вынося лишь свое присутствие, он довольно скоро закрепил за собой титул едва ли не самого скандального и немногословного претендента за всю историю всемирной премии. «Единственный и неповторимый» – кокетливое обращение ведущих радиотрансляций с церемонии вручения этому по натуре сварливому украшению планеты было довольно близко к теме. Мерзавец даже не давал себя гладить.

Ностромо не был природной аномалией, как пытались уверить его противники. Не был он и генетической модификацией. Просто у матери-природы, когда она его делала, случился приступ хорошего настроения. Это бывает.

Когда у лауреата той же премии, маленькой девочки, сыгравшей роль самой себя в блокбастере, в котором она пережила массу неприятностей на околоземной орбите и лишь в силу своей склонности к научному анализу сумевшая остаться в живых, спросили, как она относится к партнеру на роль «Украшения планеты», она ответила, что «неплохо». «У нас с ним характер копия – один к одному».

Впрочем, строгий отец все эти беседы решительно прикрыл, забрав свою знаменитую на всю планету пятилетнюю кнопку из-под умиленных взглядов. «Не портите мне ребенка».

Нужно сказать, сидя здесь, на Конгони, в тени еще одной неслышно подбиравшейся ночи, когда у тебя за спиной в темноте уже опять кто-то шуршал ветвями и вопросительно взмурлыкивал, со странным чувством можно было слушать о проблемах чужого мира, в котором не могло произойти больше ничего, кроме кота как категории системы ценностей. Сосед с кислым выражением разглядывал горизонт в сумерках перед собой. У меня тоже не было желания комментировать.

Я был уже в некотором недоумении: ушко иголки стояло насмерть. Меня не то чтобы это начало заводить, но по моим убеждениям, если кто-то его создавал, то, логически рассуждая, предполагалось также, что и нить в него должна пройти тоже. Пусть не сразу, со временем, пусть с рядом условий и оговорок, но все в конце концов должно счастливо разрешиться. Я просто знал это с высоты своего опыта и просто так отказываться от своих убеждений не собирался.

В свое время замечательная многофункциональность этого архаичного, но весьма полезного в жизни и быту приспособления могла поразить воображение. Скажем, им можно было при необходимости не только аккуратно пришить пуговицу или достать занозу, но и зашить края небольшой раны, сделать из него при помощи несложных подручных средств самодельный компас, намагнитив один кончик иголки и поместив в ванночку с водой на лист растения; подколоть у себя на стенку в изголовье фотоснимок своего любимого начальства, чтобы уже с утра, открыв глаза, знать, в чем состоит твой смысл жизни в этом мире, – но и даже легким движением руки еще прикрепить у своего окошка уголок занавески. Еще позднее все та же поразительная многофункциональность этого скромного оплота эволюции до такой степени впечатлила специалистов, что было решено шагнуть еще дальше, открыть новые горизонты и новые возможности применения, пустив иголку уже непосредственно в сферу информации и информационных технологий, доверив ей самое дорогое, подкалывая с уголка документальные свидетельства самого разного характера. В среде историков этимологии даже ходили слухи, что само выражение «подшить документ» в нотариальной области отношений носило едва ли не буквальный характер. Я подозреваю, что мир в те времена был не лишен самоиронии.

Сделав столько хорошего, дав миру осознать себя единым и одетым и выведя эволюцию на новый уровень, инструмент до настоящего дня скромно оставался в тени всех своих возможностей. В общем, о приспособлении были сказаны еще не все теплые слова, но сейчас оно интересовало меня только с одной стороны, как иголка. Ушко не торопилось сдавать позиции. Я был просто публично унижен. Я никогда не жаловался на свое зрение, но нигде, думаю, ни в одном уголке всего материка и Шельфа не удалось бы найти что-нибудь, подобное этому. Проще, конечно, было бы просто встать, пойти снова поискать в доме соседа что-то более подходящее случаю, но к простым решениям у меня враждебное отношение с самого детства, такое свойство организма. Кроме того, я уже начал испытывать нечто вроде интереса и проснувшегося ревнивого недоумения пополам с изумлением. Не производилась еще на свет такая иголка, которую не удалось бы в конце концов обуть. У меня до сих пор перед глазами стояла застрявшая в камыше живописная завесь клейких болотистых испарений и сморщенная голова, медленно падающая на излете прямо в них. Меня все еще не покидало ощущение некоторой ушибленности, и я честно мог сваливать технологический неуспех процесса на непослушные пальцы.