Николай Старообрядцев - Белый цветок

Размоченный чаем и окроплённый едким желудочным соком картофель бродил в кишечных хитросплетениях, томясь и расщепляясь, тепловым напряжением выдавливая в яблоках глаз тонкие полосы света, которые, протискиваясь наружу, переплетались с топлёным маслом фонарного света, образуя крепкую сеть: в ней сбивались, сталкивались, извращались оседающие клочки вечерней беседы. Огородное пугало с лицом Лимахина, пожирающее опухоли из-под осколков панцирей черепах, раздавленных земной корой и пластами асфальта, перемежающимися деревянными мостками. Чудесно исцелившийся Лимахин, завершающий коллекцию подшивок газетной вырезкой о своей смерти, не оставившей миру надежды на очищение. Маленький человек, вьющий гнездо из тетрадных листков, смоченных китовым жиром и исписанных бесконечными поэмами, непрерывное чтение которых способно продлить жизнь до нескольких миллионов лет. Атомы смерти, высыхающие и высыпающиеся в небытие из молекулярной оболочки предметов, на месте которых образуются дыры, сочащиеся гноем метафизического сладострастия. Чемоданы червей, щелями всасывающие творожистую грязь человеческого безразличия из внечемоданных пространств.

Оказавшись в непроглядной темноте своей комнаты, не снимая сапог и пальто, я вполз в гору тряпья, лежавшую на кровати, и сразу заснул.

Глубокой ночью, растревоженный скребущимся шумом, я потянулся, чтобы снять сапог и запустить его в сторону мышиной возни. Через окно пробивался свет от неожиданно ожившего уличного фонаря. Сняв сапог, я сел на кровати и стал поджидать ночную гостью. И вот что-то зашевелилось, выползая из-под кровати. Я замахнулся сапогом и готов был уже метнуть его в цель, как вдруг, разглядев свою мишень, попавшую в освещённую фонарём область пола, оторопел. Сапог выпал из моей руки. Из-под кровати выполз младенец.

– Что же это такое? – я стал лихорадочно думать над тем, как ребёнок мог оказаться в моей комнате. Ведь я закрыл дверь, когда уходил. Наверное, прошмыгнул незаметно, когда я входил. Было темно – не уследишь. От кого он? Неужели от соседей? Да, конечно. Получили зарплату. Напились и уснули, а дверь забыли закрыть. Младенец и уполз. Зачем заводят детей? Зачем это не запретят? Зачем не издадут законы? Нужно отнести его назад, а то застудится. У меня не натоплено. Нужно дать ему хлеба.

Я нагнулся, чтобы поднять младенца и положить к себе на кровать. Но, приблизившись, я увидел его лицо. Младенец был мёртв. Его тельце посерело и покрылось трупными пятнами, на губах выступила и засохла пена, глаза были выгрызены мышами, на их месте зияли грязные окровавленные дыры. Я проснулся.

Выпутавшись из своего тряпья, я встал, на ощупь пробрался к печке и отпил из котелка воды. Холодная вода подействовала освежающе. Снаружи светало.

Трава иссохла и окостенела. Выходя утром из дома, я направлялся в парк. Сбиваясь с вытоптанных тропинок, назойливыми движениями сапог я подковыривал и сдирал налипшую на землю отвердевшую корку из тускневшей с каждым уходящим днём опавшей листвы, перемешанной со сверкающими крупицами и бесформенными оплавленными пластинами льда. Я подходил к высохшему кусту и наматывал на одеревенелую от холода руку столько травы, сколько получалось ухватить. Скрючиваясь всем телом и изображая лицом невыносимую тяжесть, я начинал тянуть. Не рывками, а настолько медленно, что через некоторое время этот процесс выворачивался наизнанку, и уже не моя рука тянула траву, а корни, чуть высунувшиеся из земли, вытягивали за травяные сухожилия мою руку, чтобы оторвать её от тела, вытащить из рукава пальто и в толще умирающей почвы обвить и сосать тёплую кровь, оттягивая мгновение неизбежного погружения в зимний анабиоз.

Минуло уже три месяца с тех пор, как у лотка с соком я обрёл направляющую идею жизни. Но время шло. Обеспокоенный отсутствием знаков, я скитался по улицам, приникая к стволам деревьев и отрывая куски прелой коры, под которыми мне открывался равнодушный к моим стенаниям микроскопический мир личинок и панически бегущих от света насекомых. Последняя рябь на поверхности замерзающей земли.

Тело моей любви коченело и выкрашивалось, выделяя мутный и тревожный свет, в котором я с трудом угадывал очертания моей избранницы. И в этих очертаниях, приоткрывавшихся мне, я улавливал нечто знакомое, будто это были отражения предварительно существовавших во мне образов. Вскоре мне стал понятен источник этих видений. Имея в сознании только ускользающие черты, отблески таинственного света, но страстно желая восстановить цельный образ моей возлюбленной, я начинал достраивать его из фрагментов, искусственно выращенных из самых прекрасных воспоминаний и образов, хранившихся в моей памяти. Я вспоминал прекрасные лики, виденные мной на картинах мастеров прошлого; я восстанавливал женские образы в воображении и резким усилием мысли вырывал из каждой частицу подлинной красоты, чтобы использовать её как строительный материал для воскрешения образа моей возлюбленной. Но эффект был обратным – тело моей любви почти угасло, облепленное и загаженное обрывками других женщин, которые при малейшем ослаблении внимания начинали разлагаться в свете чистой любви, превращаясь в зловонную слизь. Я проникся убеждением в необходимости очищения от всех посторонних образов, способных препятствовать существованию и раскрытию тела любви.

Простой опавший лист, скукожившийся и примёрзший к покрытым инеем мосткам, входил в мои мысли не в чистом виде, а облепленный плёнкой, состоящей из клейкого раствора летучей пыльцы, оставленной на пороге восприятия всеми другими листьями, которые я видел в своей жизни, а также отголосками всего того, что сопутствовало восприятию тех листьев. Один лист пробуждал к жизни целый хоровод воспоминаний – восприятие листа служило наживкой для ассоциаций, завихрения которых порождали всё новые и новые воспоминания, наполняющие мутной грязью мой ум. Моя голова тяжелела. Вся масса тела собиралась в одной точке мозга, там, где застрял этот опавший лист. Ноги слабли и подкашивались. Я делал шаг и падал на землю. Я протягивал трясущуюся руку, судорожно хватал лист, сминал его, растирал, обращал во влажную кашицу, издавая животные звуки, втирал эту кашицу в щель между досками мостков. Но убивая лист, я завидовал ему. Я мечтал оказаться на его месте, чтобы огромная и страшная рука схватила меня, растёрла моё тело в кровавый фарш и замазала моим кровоточащим мясом щели между потемневшими от сырости досками.

Я понимал, что тело моей любви, развиваясь и разрастаясь, будет требовать всё больше места. Неизбежность этого пугала меня, так как я знал наперёд, что не смогу контролировать результаты. Меня приводила в бешенство мысль, что процесс разрастания тела любви одновременно будет являться его перерождением в мираж. Место любви к другому человеку займёт любовь к самому себе, спроецированная на образ этого человека, – я полюблю собственное отражение. Тогда меня поразила одна мысль, от которой я впал в совершенное оцепенение. Я подумал, а более ощутил, что внутренний мир человека наглухо закрыт от других, что любовь к другому невозможна, а всё то, что мы воспринимаем как любовь – это самодовольство от созерцания искажённого сообразно нашему желанию отражения в подходящем зеркале. Перед моими глазами раскрывалась бездна – медвежья яма, укрытая соломой бренного мира. Призраки парили над ямой, то заманивая на погибель, то убеждая застыть на краю для наслаждения обманом. Я понимал, что единственный способ проверить своё предположение – пройти до конца путь внутреннего развития чувства и внутри этого пути преодолеть соломенные миражи самолюбования. Я решил полностью подчинить своё сознание целям обретения любви, убрать прочь, уничтожить всё то, что могло воспрепятствовать разрастанию и раскрытию любовного откровения. Сжечь все мосты, а точнее – последовательно разобрать их, и если любовь – только мираж, то пусть не останется ничего. Синица в руках тепла и покорна. Послушна хватким рукам. Журавль недостижим за облаками. Бесполезен и вреден. Так говорит земля ползущим по ней. Но я уже познал размах высоких крыл, пусть собранных в удушливом подземелье из многих маленьких телец. Я почувствовал вкус живого неба, неожиданно начавший подниматься от внутренних горизонтов, плотно законопаченных падалью. Оставалось сделать шаг, чтобы провалиться туда и прорвать выход к истинным небесам. Или, в случае моего заблуждения, быть раздавленным. Я разбежался и прыгнул обеими ногами в замёрзшую лужу.