Николай Старообрядцев - Белый цветок

По дороге домой я подбирал с земли и складывал в старую холщовую сумку попадавшийся под ноги деревянный мусор: дощечки, щепки, кору. Я рассчитывал растопить им печь, чтобы согреться и приготовить еду. Иногда я натыкался на книги, уложенные стопками около помойных контейнеров. Осень дарила учебники. Весной попадались русские классики. Лето приносило урожай мастеров детектива. Зима была плодородна фантастикой. Я подбирал книги, очищал их от налипшей грязи и укладывал в сумку. Часть пополняла мою личную библиотеку. Там было немало памятников литературы, найденных на свалках и в мусорных баках. Часть же гибла в огне, выпуская в атмосферу едкий дым литературного промысла.

Проходя мимо дровяных сараев, я заметил, что сзади одного из них отошла доска, открыв довольно большую щель. Я подошёл и огляделся по сторонам, желая удостовериться, что никто не наблюдает за мной. Затем я отодвинул ослабшую доску ещё сильней и заглянул внутрь сарая. Увидев расколотые и уложенные дрова, я сразу представил, как с треском жарко разгорается берёзовое полено в моей печке, и протянул руку, чтобы ухватить одно из поленьев.

Совесть моя была спокойна на сей счёт. Идею собственности я отринул. Чистая условность, направленная на озлобление людей друг против друга. Разве может претендовать на владение хоть чем-либо такое слабое паразитическое ничтожество, как человеческий организм, и разве может нуждаться хоть в чём-либо и тяготиться этой нуждой такая бескрайняя сущность, как человеческий дух? То-то же!

Ухватив полено и осторожно вытягивая его из поленницы так, чтобы она не обрушилась, я почувствовал вдруг какой-то шорох, источник которого находился снаружи, прямо у меня за спиной. Я оглянулся. За мной наблюдал хозяин сарая. В его выражении играл особый задор.

– Ну, наконец-то! Здравствуйте, – чтобы выкрутиться, я решил его ошарашить. – Мне без вас тут не справиться. Доска совсем отошла. Несите молоток и гвозди. Я мигом подправлю. Я уполномочен.

Хозяин сарая молча достал из-за спины молоток и, поднеся его к моему лицу, легонько кивнул, как бы предлагая мне.

– Приятно встретить хозяйственного человека. Давайте скорее, – я изобразил деловитую готовность принять в руки молоток, чтобы тотчас начать работать. Испуг, охвативший меня, когда я почувствовал молоток перед своим носом и увидел озлобленно-торжествующее выражение лица его владельца, вместо того, чтобы помочь мне защититься, неожиданно заставил меня продолжать паясничать.

– Держи!

Мне снилось, что я лежу в своей комнате, и кто-то сидит рядом со мной на табурете. Когда я проснулся, ничто не изменилось. Перетекание сна в реальность произошло настолько плавно, что я даже не мог определить точный момент своего пробуждения. Я пошевелился и сразу раскаялся в содеянном. Будто это был второй и уже настоящий момент пробуждения – резкая боль в голове, запёкшиеся губы – от невыносимости разом обрушившегося страдания я простонал. Алексей – а это он сидел подле меня, – услышав стон, положил на стол изодранный альбом репродукций Тулуз-Лотрека, который он изучал во время моего сна, и с застывшей на лице ухмылкой, то ли оставшейся после просмотра альбома, то ли подготовленной под последующую реплику, повернулся ко мне. По тому, что он листал художественный альбом, можно было предположить, как долго он ожидал моего пробуждения.

– Милостивый государь, вы родились в рубахе. Это не она часом на вас? – с притворным любопытством он оглядел мою рубаху. Кровь на ней должна была быть родовой кровью моей матери. – Молоток соскользнул. Миллиметр левее, и твой череп сгодился бы только мне на пепельницу. А так, будь благодарен – удары молотком по голове хорошо отрезвляют, помогают распутать некоторые мыслительные узлы.

– Узловатый мозг черствеет куда быстрее, – скупо отреагировав на циничные шутки Алексея, я поднялся и опустил ноги с кровати. В глазах потемнело и засверкало. Тысячи маленьких огоньков вспыхнули и закружились, пробуждая в глубине пересохшего горла рвотный рефлекс. Я замер в ожидании. Внутри что-то кисло пошевелилось, взбрыкнуло и обмякло. Рвотный позыв отступил. Я встал и прошёл к двери, слева от которой к стене был приколочен металлический умывальник. Нагнувшись над тазом, стоявшим на полу прямо под умывальником, я сплюнул загустевшую смесь слюны и крови, заполнявшую рот, и, поднимая голову, увидел своё отражение в небольшом мутном зеркале, закреплённом тут же. Испитое, посеревшее лицо, грязная окровавленная повязка на голове, кровь, запёкшаяся в усах – резкая вспышка, возникшая от столкновения двух лиц, разделённых плоскостью зеркального стекла, отбросила память организма на неизвестное количество часов в прошлое – солнечный блик, пойманный бойком летящего молотка, вдавливаемый в поросшее мягким волосом масло головы, испаряющий своим внутренним солнечным теплом подкожную кровь, проникающую красным паром в мгновенно высыхающий мозг, взлетающая почва, обволакивающая темнота, царапающий холод отвердевших листьев. В холодной судороге я вздрогнул от боли и отвернулся от зеркала.

Ощутив потребность в глотке воды, я оглянулся в поисках своего котелка. Котелок стоял на печке, закрытый крышкой. Печка была растоплена, и для меня, вместо естественного удовольствия от ощущения исходившего от неё тепла и вероятности существования тёплой пищи, это в первую очередь означило невозможность наличия холодной воды в закрытом котелке. Я подошёл к столу, взял эмалированную кружку, почерневшую изнутри, вернулся к умывальнику, наполнил кружку водой, отпил и, возвращаясь к кровати, поставил кружку на край стола, так, чтобы в случае необходимости до неё легко можно было дотянуться, не вставая.

– Зачем ты привинтил самовар к стене? – сложив руки на груди и закинув ногу на ногу, видимо для более эффектного изображения невозмутимости, спросил Алексей, окончив наблюдение за тем, как я пью воду из умывальника, и затем, как бы извиняясь за свой юмор, добавил. – Я сварил суп.

– Суп картонный, – я сердито улёгся на кровать, закрылся тряпьём и отвернулся лицом к стене.

Давно ещё, наблюдая за поведением людей, я придумал считать для себя, что не отдельные характерные человеческие черты и движения очень метко выхвачены и увеличены писателями, а, напротив, люди за какой-то надобностью ведут себя порой как литературные персонажи. Так я стал забавляться, подмечая в жизни такие литературные моменты и, схватывая их, пытался погрузиться в атмосферу соответствующего произведения, выращивая в своём воображении из выловленного слова или движения, определённого сочетания окружающих предметов или людей, случайной комбинации цветов или звуков хрупкий иллюзорный мир, видоизменяющийся так бурно, что часто процесс этот заканчивался удивительным извращением, созданием вымышленной реальности, противоположной изначальной сущности реконструируемого произведения. Неожиданно возникший в памяти «картонный суп», срезонировав с моим физическим состоянием, мгновенным рывком перенёс меня в атмосферу недавно перечитанного «Матрёнина двора». Редкая книга для нашей дворовой помойки. И если при вхождении в этот мир я воспринимал его с точки зрения повествующего созидателя, то сразу после исчерпания запаса образов, хранившихся в моей памяти и связанных с миром «Матрёнина двора», я перенёсся в тело самой Матрёны. Дальнейшее перехлёстывание и нарастание образов, физическое воспоминание об ударе молотка, естественным образом сросшееся с образом смертоносного поезда, дробящего кости и разрывающего плоть старой Матрёны, и в довершение навязчивый образ колченогой кошки переместили меня обратно в мою комнату, где я нашёл себя отвратительным кентавром, рождённым при столкновении Матрёны, поезда и случайно вплетённой в это столкновение злополучной кошки. Монстр с верхней половиной тела старой женщины и с нижней частью кошачьего тельца лежал в моей комнате и ожидал расправы от рук соседей, отвращение которых заставит тяжёлыми предметами, попавшимися под руку для скорого насилия, изувечить тело монстра, или от рук учёных, познавательный восторг которых исполосует и искромсает ланцетами тело беспомощного уродца. И сквозь этот страх – навязчивое желание, гибрид инстинктов кошки и старухи – варить, варить, варить картонный суп, суп с мышами.