Джин Корелиц - Отыграть назад

Тем вечером она очутилась на другом берегу реки Чарльз. Наступали первые осенние холода, она была в компании своей подружки Виты и ее бойфренда. Они отправились на вечеринку в честь Дня Всех Святых в какое-то жуткое подобие пещеры, расположенное в здании медицинской школы. Ее друзья пошли вперед, а она замешкалась, ей нужно было в туалет. Грейс стала искать уборную и заблудилась в коридорах подвала, как мышка в лабиринте. Она испугалась и разозлилась на себя.

И вдруг, совершенно неожиданно, она оказалась не только уже не одна, а в компании с мужчиной, которого сразу же узнала, хотя и была абсолютно точно уверена, что никогда его раньше не видела. Это был сухопарый парень с неухоженной лохматой шевелюрой и совершенно безвкусной недельной щетиной, в футболке «Джонс Хопкинс». Он нес пластиковую бадью с грязным бельем, поверх которого лежала книга о Клондайке. Увидев Грейс, он улыбнулся, и ей показалось, что от этой улыбки земля сошла со своей оси, а мрачные коридоры засияли. Это было то, что надо, и вся ее жизнь сразу изменилась.

В мгновение ока этот пока еще безымянный мужчина стал для нее самым желанным, самым драгоценным, самым-самым. Ей сразу стало все понятно. Итак, она выбрала его, и в результате все в ее жизни стало правильным, в том числе правильный муж, правильный ребенок, правильный дом и правильная работа. С ней все произошло именно так. Только она не могла рассказывать об этом. В особенности сейчас.

– Послушайте, а может, мы сделаем несколько портретов крупным планом? Не возражаете? – осведомился Рон.

«Разве я могу возражать?» – пронеслось в голове у Грейс. Разве ей дали право голоса?

– Хорошо, – кивнула Ребекка, подтверждая подозрение Грейс, что вопрос был адресован не ей.

Она подалась вперед. Объектив приблизился на такое расстояние, что до него оставалось всего несколько дюймов. Грейс подумала о том, как было бы интересно заглянуть в него и увидеть глаз фотографа с другой стороны. Она впилась в объектив взглядом, но перед ней оставалась только темная стеклянная гладь да слышалось мерное пощелкивание. Никого там больше не оказалось. Потом мелькнула мысль, а ощутила бы она то же самое, если бы камеру держал Джонатан. Правда, ей так и не удалось припомнить ни единого случая, чтобы Джонатан вообще когда-либо держал в руках фотоаппарат. Щелк! И уж тем более так близко от ее лица.

В их семье по умолчанию роль фотографа всегда доставалась ей, правда, камера была простая, без всех тех прибамбасов, которые сейчас Грейс наблюдала в своем маленьком кабинете. Не обладала она и профессионализмом в этом деле, как Рон, да и не было у нее особой страсти к фотографии. Она просто снимала дни рождения, отдых в лагере на выходных, поездки в гости. Щелк! Фото Генри, так и заснувшего в костюме Бетховена. Щелк! А вот он играет с дедушкой в шахматы. Щелк! Вот ее любимая фотография Джонатана в День памяти павших, всего через несколько минут после окончания гонки на шоссе. На щеках еще капли от вылитого на лицо целого стакана воды, выражение гордости, которое ни с чем не спутаешь, а еще вполне различимая страсть. «Или это только взгляд в прошлое?» – подумала Грейс. Щелк! Может, только она видела страсть на этой фотографии, потому что позже, произведя подсчеты, поняла, что Генри они зачали через пару часов после того, как она сделала этот снимок. После того, как Джонатан перекусил и долго-долго стоял под горячим душем, после того, как уложил Грейс в ее же собственную детскую кровать и… Щелк! Перекатился через нее, снова и снова повторяя ее имя, и она хорошо помнила, как была счастлива тогда и… Щелк! Бесконечно счастлива, и не только из-за того, что они занимались любовью и делали ребенка, о котором она так мечтала, потому что в тот момент даже возможность зачатия была не так уж важна сама по себе, нет, самое главное – это он и… Щелк! И они, и вот этот момент, который сейчас вдруг всплыл на поверхность: один глаз и другой глаз, который, должно быть, смотрит на нее через объектив.

– Чудесно, – объявил Рон и опустил камеру. Теперь она снова смогла разглядеть его глаз: карий и, по большому счету, самый обыкновенный. Грейс чуть не рассмеялась от растерянности. – Нет, правда, все было замечательно, – сказал он, видимо, не сумев понять ее. – Вот мы и закончили.

В высшей степени умышленное пренебрежение состоянием таунхауса, расположенного на Восточной семьдесят четвертой улице и принадлежащего Салли Моррисон-Голден, явствовало прежде всего из его фасада. В наружных ящиках для растений торчали немыслимого вида увядающие и уже давно засохшие цветы, а к железной решетке над входной дверью был привязан сдувшийся красный воздушный шарик. Дом стоял на густо усаженной деревьями стороне улицы между двумя безупречными особняками, возведенными в старинном стиле в то же время (и, скорее всего, теми же архитектором и строителями). Казалось, эти элегантные здания с ухоженными и, безусловно, дорогими растениями и до блеска вымытыми окнами уже давно запаслись терпением и снисходительно относились к своему соседу, все больше напоминающему городские трущобы.

Дверь Грейс открыла дородная домработница, немка по происхождению. В доме царил такой же полный беспорядок, граничащий с разрухой, и это впечатление усилилось уже у самой двери (та не открывалась до конца из-за сваленных за ней переполненных пакетов). Такой же бардак наблюдался повсюду, и причиной ему были дети. Повсюду были разбросаны следы их бурной игровой деятельности – в коридоре до самой кухни и на лестнице, ведущей наверх (в такие же, вне всяких сомнений, захламленные помещения которых Грейс отсюда не видела). Но все это делалось умышленно, как показалось Грейс в тот самый момент, когда женщина (Хильда? Или Хельга?) открыла ей дверь и она осторожно вошла внутрь.

Салли была, пожалуй, самой богатой женщиной из всех знакомых Грейс, и имела несколько человек прислуги, по крайней мере кто-то из них должен был поддерживать порядок в доме. О чистоте говорить не приходилось из-за присутствия тут четверых детей (а были еще двое от первого мужа Саймона Голдена, они приезжали сюда на выходные с полным набором своего добра, куда входило все для выполнения домашних заданий плюс спортивное снаряжение и всевозможные электронные приспособления). И все же Салли упорно продолжала скапливать немыслимое количество всевозможного хлама. Все пространство возле лестницы было завалено им. Тут лежали горами бесчисленные пары изношенной обуви, высились похожие на неустойчивые башни пачки старых газет и журналов и, конечно, пакеты с покупками из детских магазинов. Взглянув на них, Грейс машинально произвела в уме быстрый расчет.