Сергей Магомет - Последний русский. Роман

Лет в тринадцать мой друг повторил «прикол» в ванной. Но на этот раз устроил своего рода жестокую клоунаду. Подвесился к трубе понарошку, за ремень, пропущенный под мышками, да еще, когда мать вошла, стал зловеще покачиваться из стороны в сторону, вывалив язык, как будто действительно удавился. Мать завопила от ужаса. Тогда он задвигал руками и ногами, засмеялся: «Пошутил, пошутил! Это же шутка!..» После этого она уже не трогала его.

Но он продолжал ее ненавидеть и был поразительно циничным. Мог говорить о матери кошмарные вещи. Например: «Захожу я к ней в комнату, вижу, лежит на диване, не шевелится, как будто не дышит, думаю: неужели, наконец, сдохла? Пошел, врубил музон, а она подскочила, разоралась…» Меня коробило от этих слов, но делать ему замечания было бесполезно. В то же время самому Павлуше было бы неприятно, если бы и я или кто-то другой сказал о тете Эстер нечто подобное. Несмотря на напускной цинизм, в его глазах вспыхивал огонек благодарности, когда я стыдил его, защищал ее, убеждая, что он не должен так говорить о родной матери, что я где-то слышал, что, якобы, дети, которых били в детстве, во взрослом возрасте, напротив, весьма благодарны родителям…

Самое странное, теперь я почти завидовал этой его черствости. Он был свободен от привязанности. Как тот сочинитель, который с большим вкусом и изяществом описывал, как, предварительно изнасиловав и всячески надругавшись, прокручивал собственную маму через мясорубку и, слепив из ее фарша котлеты, поедал. Сделать боли больно? Казалось, это лучше, чем так переживать и страдать, как переживал и страдал я. Не мешало б быть чуточку потверже, «побесчувственнее». Но как спастись от удушающего горя? Может быть, разозлить себя воспоминанием о том, как усердно мама подыскивала Наталье «хороших мужчин»?..

Потом состоялись эти странные похороны. Я успел наглотаться успокаивающих таблеток, заботливо предложенных Натальей, поэтому очертания всего были странно искаженными.

Параллелепипед крематория напоминал модернистский храм. Хищно, словно взасос, разверзнутые дверные проемы втягивали в себя белизну и синеву – весь ослепительный, пресветлый полдень вместе с высоким небом и растрепанными свитками облаков.

Приехать-то я приехал, но войти казалось невыносимым. Я, было, запнулся на пороге, но Наталья, помогая, поймала и сжала мою ладонь. Кажется, я вздрогнул – таким неожиданно крепким было это внезапное пожатие. И мы вошли внутрь вместе.

В глубине сумрачного помещения, под отвратительно бесцветными сводами толпились прощающиеся. Мероприятие уже шло. На узком гранитном подиуме стоял небольшой, будто колыбель, гробик, обитый красно-черными лоскутами.

Мы приблизились. Мои глаза привыкли к освещению. Среди невнятно прорисовывавшихся знакомых (и не очень) лиц я разглядел человека зрелых лет с простым хорошим лицом. Ясная догадка: нет, не так просто, неспроста он пришел. Необыкновенно голубые глаза за массивными роговыми очками смотрели на меня прямо и с откровенным интересом. Мне понравилась естественность и скромность его позы. Но было в нем и что-то значительное. Не во внешности, нет. Что-то не формулируемое.

Ни с того, ни с сего подумалось, что вот так же мог прийти на похороны и отец. Впрочем, никакого внешнего сходства. Наверное, кто-то из знакомых. Сослуживец Натальи, что ли. Когда-то где-то я его уже видел.

– Где-то я видел эти очки, – шепнул я Наталье. – Не во сне же…

– Это ж Аркадий Ильич. Как-то он был у нас, – удивленно шепнула она. – Разве не помнишь? Однажды у тебя на дне рождения.

Действительно, сразу вспомнил. Может быть, последний более или менее счастливый день рождения. Как ни помнить!

Один из тех мужчин, «подходящая кандидатура». Попытки подыскать друг другу жениха, устроить судьбу было у одиноких подруг своего рода хобби. Этот, в частности, промелькнул давным-давно, еще до того, как маму оперировали. Что запомнилось? Он тогда необычно лестно отозвался обо мне, заметив, что мальчик обладает весьма редким и ценным качеством: внимательно слушать и делать выводы. Почему у него возникло такое впечатление, мы с ним, кажется, и двух минут не говорили? Однако похвала запомнилась. Только лицо и имя выпали из памяти. Значит, Аркадий Ильич.

Кстати, гораздо больше запомнился тогда другой «кандидат в мужья» – пожилой брито-плешивый татарин Нусрат. Ну, татарин, и Бог с ним. Тихонько эдак похохатывал. Мне было как-то стыдно и неудобно, когда он потом являлся к нам с визитами. Но я ни в коем случае не собирался препятствовать маме, если бы ей захотелось «устроить свою судьбу». По злой иронии этой самой судьбы он был хирургом. Ума не приложу, зачем ему понадобилась моя мама, итак уж изрезанная вдоль и поперек, несколько недель ходившая перепеленутая бинтами, словно египетская мумия. Впрочем, вполне добродушный мужичок, разве что по-докторски слегка циничный. К тому же, что нехарактерно для врача, ужасно неловок с женщинами. Правда, хирургом он был военным, и, следовательно, ему под нож попадались не женщины, а главным образом мужчины. Неужели сама мысль о том, что когда-то мама была очень красива, тешила его самолюбие? А может быть, просто одурел без семьи? «Ты, наверное, не захотел бы называть его папой?» – спросила меня мама. «Почему ж, – смутился я, – только бы тебе было хорошо…» Он, наверное, еще и лечить ее собирался. По крайней мере, действительно предлагал осмотреть, но мама, подумав, наотрез отказалась. До сих пор не знаю, было ли что-то между ними… Военного хирурга-татарина на похоронах, слава богу, не было.

Отца же своего я, можно сказать, фактически не помнил. То есть, внешне осязаемо и натурально. Если и помнил, то лишь по фотографиям в семейном альбоме. Мама, как некоторые брошенные женщины, фотографий не сжигала и много мне о нем рассказывала. Кажется, была готова простить, принять в любой момент. Несмотря на болезненную гордость и ее заявления о том, что она и знать о нем не хочет, любила его и после развода, в чем время от времени простодушно мне признаваясь.

В молодости, как мужчина, по общему признанию, папа действительно был хорош собой и обаятелен. Что-то вроде эталона мужчины на все времена. К тому же умен и начитан, офицер, способный выпускник военной академии и прекрасный спортсмен. Родители развелись, когда мне было не то шесть, не то семь лет. С тех пор дедушка и бабушка проклинали его самыми страшными проклятиями. Мама если и поругивала, то больше по инерции, вслед за дедушкой с бабушкой. Вообще же не осуждала, говорила: вырастешь, сам разберешься. «Сво-олочь» среди ругательных эпитетов было наиболее мягким. Я пропускал это мимо ушей. Конечно же, кто спорит, он погубил маму, из-за него она заболела. Я слышал об этом миллион раз. Но последнее время, когда при мне повторялись эти затверженные проклятия, мне становилось неловко, что ли. Увы, если бы я попытался возразить, меня бы просто не услышали. А если бы услышали, то, пожалуй, и мне перепало бы по самые уши – как «яблоку от яблони» и так далее.