Алиса Рем - В шаге от пропасти

Неужели пути назад нет и это её новый дом? В горле образовался ком, а в грудине что-то ломило. Паршивое чувство реальности происходящего сочеталось с верой, что всё это – её сон, игра больного воображения, которая скоро прекратится.

«Ну, ничего! Бой не окончен, они ещё пожалеют о своем решении», – подумала она.

Девушка взяла со стола портсигар и, вытащив оттуда сигарету, поднесла её к свече, а затем вставила в рот. Блондинка оперлась ягодицами на деревянный столик, скрестив ноги.

– Чёрт, я всегда ведь знала, но… не хотела верить. Теперь точно уверена! – заключила Руби, томно выдохнув пар.

– В чём же? – столь же спокойно спросил мужчина, приблизившись к той, что вела себя крайне дерзко.

Приняв это действие за атаку, девица вскочила со стола и встала вплотную к супругу, высокого задрав голову. Морщинки у его глаз были едва видны из-за тусклого света, однако Руби могла их хорошо рассмотреть, а вздымающаяся грудь свидетельствовала о том, что он явно нервничал, пытаясь дышать глубже.

– Отец меня никогда не любил, – она прошептала эти едкие слова прямо в губы оппонента, выпустив очередную порцию дыма.

Некоторое время спустя

Шло время, кажущееся мучительно-вязким. Всё оказалось не так просто, как Руби подумала при переезде в новый дом.

В нём царил четкий распорядок, отступление от которого каралось… полнейшим молчанием. Амели повторяла, что отсутствие звука благотворно влияет на все, что находится вокруг. С этой женщиной творилось что-то неясное: она постоянно пропадала в определенные часы, озиралась на стены и запиралась в гостевой комнате, находившейся в старом крыле особняка. Её рассуждения казались безумством до момента, пока Руби действительно не начала сомневаться в своей собственной адекватности. Происходило что-то странное. Миллеры не издевались над ней физически, то насилие не было сравнимо с обыкновенной физической болью, то была боль моральная. Она словно попала в закрытую тюрьму: место, где её никто не слышит. Особняк, его двери и старинные потайные выходы стали её единственным развлечением.

Каждый день семья вставала ровно в шесть, и гасили свет в десять минут одиннадцатого. Ни минутой раньше или позже. Окна были столь темными, что девушка научилась отличать время обеда и ужина лишь по часовой стрелке. Гулять ей позволялось до четырех часов вечера, причем место прогулок ограничивалось дворовым садом и чертой мрачного леса. Выходки мало помогали, ведь их терпели недолго. Если девица что-то вытворяла, то Амели забирала ключ от её спальни, чем вынуждала ночевать в огромной гостиной, оставаться ночью в которой казалось чем-то невыносимым. Воображение Руби всё краше вырисовывало образы, преображая скрип лестницы и другие звуки в нечто большее. Она начинала слышать и видеть то, что когда-то казалось ей выдумкой фантастов. После таких ночевок ощущение колотящегося сердца не покидало ещё долгое время.

Муж был холоден, начиная постелью и заканчивая простым разговором. Единственное, что она отлично о нём знала – это то, что его звали Генри. Любая попытка поговорить заканчивалась молчанием обоих. Да и говорить им было не о чем – они не знали друг друга, не имели ни малейшего понятие о личности, с который засыпают рядом каждый вечер. Все свои дела он обсуждал лишь с обожаемой сестрой – Амели, а Руби лишь изредка слышала обрывки их разговоров. Её всего два раза вывозили в город. Первый – чтобы купить одежду, второй – чтобы кому-то представить. Но всё же девушка мало что помнила, ведь в обоих случаях находилась под действием каких-то препаратов. Не возникало сомнений, что их подмешивала всё та же Амели. Она делала это тогда, когда требовалось, и ни разу не была поймана на своих маленьких преступлениях.

Один раз Руби попыталась сбежать, ускользнув в открытую чащу леса, которая располагалась прямиком за садом. Девица надеялась выйти через пролесок к дороге, однако это оказалось не так-то легко. Да и первой попавшейся машиной оказалась машина её собственного мужа. Руби не могла выдержать такого существования: она постоянно пила алкоголь, запасы которого находила везде, где только могла. Притупленное сознание давало хотя бы какое-то успокоение и некое смирение с происходящим.

В один прекрасный день стало известно, что юная миссис Миллер беременна. В особняк пригласили врача, приход которого несказанно обрадовал Руби. Она впервые видела кого-то другого. Однако слезные мольбы помочь ей не дали результата. Получив немаленькую сумму, врач спокойно ушел. С этого момента и начался настоящий кошмар. Амели не сводила с девушки глаз, присматривая за той, словно за домашней курицей, которая вот-вот должна была снести золотое яйцо. Она контролировала всё: от еды до часов прогулок в день. Руби вынуждали есть здоровую пищу в больших количествах, которую она с радостью променяла бы на тарелку жареного бекона, который когда-то так любила покупать.

Алкоголя в её крови больше не было – за этим строго следили, а потому мысли о ребёнке всюду преследовали несчастную. То, что внутри неё растет что-то инородное, приводило в ужас. Это нечто словно пожирало её, всё больше забирая идентичность восприятия мира вокруг. Она ненавидела этого ребёнка и несколько раз пыталась устроить выкидыш, якобы случайно поскальзываясь на лестничном пролете, – всё зря.

На свет появился голубоглазый мальчик, чем-то похожий на отца, однако имевший и черты лица матери. Вопреки ожиданиям, материнское чувство не пришло. Его просто не было, за что девушка поначалу себя корила, а позже – просто смирилась. Строить из себя хорошую мать Руби не стала. Она лишь прилично выглядела, ведь того требовал муж, по случаю чего у неё даже появилось право выезжать в город, дабы обновлять гардероб и прически. Парадоксально, но именно в этом она видела плюс в рождении Джона – в возможности наконец-таки относительно выходить за рамки своего «заключения». При любом удобном случае она покупала алкоголь и, закрывшись в комнате, лечила своё горе.

Лондон. Поместье Миллеров

1996 год

Мальчик вошел в гостиную, где всё казалось таким большим. Джон воображал себя в другом мире, когда раскладывал старинные броши в шкатулках или находил какие-то необычные детали. Генри редко позволял зайти в свой кабинет, а потому, когда такое случалось, малыш с удовольствием садился за стол и, подражая отцу, водил рукой над бумагами.

Мама всегда представлялась ему грустной. Джон не мог понять причины её грусти, однако подсознательно ощущал свою причастность к её чувствам. Всякий раз, когда он обнимал маму, то она либо медленно отстранялась, либо же сухо отвечала на объятия. Однако они не были полны любви и нежности, какими обычно бывают объятия матери – они были холодны и формальны, словно осуществлялись для галочки. Она не показывала открытой ненависти, не давая притом и любви. Мальчик не мог понять: чувствуют ли к нему что-то вообще и должны ли?