Дмитрий Видинеев - Маша из дикого леса

Тамбовская область. Деревня Глухово. 1992 год.

Во мраке блеснули бусинки глаз. Крыса выбралась из щели в полу, прислушалась… Всё тихо, спокойно. Не то, чтобы она сильно кого-то опасалась в этой избе, но осторожность не бывает лишней. Бесшумно перебирая лапками, серая тварь подбежала к столу в центре гостиной.

Хлебные крошки на полу. Съела крошки.

Вскарабкалась на стол, принялась вынюхивать, чем ещё можно поживиться. Услышала шорох. Опасность! Далеко убегать не стала – спряталась за мятой перевёрнутой миской.

Крадучись, к столу подошла девочка, взяла надкушенную картофелину, луковицу и скрылась там, откуда и выбралась – в небольшом закутке за печкой.

Крыса была недовольна: девчонка опять опередила, всю еду забрала. Хотя нет, кажется, что-то осталось. Ну-ка, ну-ка… Ага! Голова мелкой рыбёшки в тарелке! Что ж, неплохо, неплохо. Жить можно!

В этом доме воняло кислой капустой, блевотиной и дымом папирос. Мерзкий запах давно впитался в стены, никакой сквозняк не мог его выветрить. Хозяева забыли, что такое уборка. Пыль и грязь были повсюду. Солнечный свет с трудом пробивался сквозь мутные стёкла окон. Подоконники с облупившейся краской усеивали засохшие трупики мух, углы под потолком затягивала серая свалявшаяся вуаль паутины.

Дом с поганым запахом мало отличался от других изб в деревне, в которой всё прогнило, как во рту древнего старика. Этому месту подошло бы название «Уныние», ведь местные жители давно ни на что не надеялись и ни о чём не мечтали. Они просто доживали свои дни в полной деградации. Все у кого были возможность и желание уехать, покинули Глухово с мыслью, что никогда не вернутся в эту дыру. Никто и не возвращался. Дома гнили, подворья зарастали бурьяном. Теперь здесь проживало всего тридцать пять человек, большинство из которых старики и старухи. Раньше в соседней с Глухово деревне был зверосовхоз, но вначале восьмидесятых он сгорел, и восстанавливать его не захотели. Работы не стало.

Изредка в деревушку наведывался грузовик с продуктами – в основном покупали сахар и керосин. Причём сахар скупали мешками, местные нищеброды всегда умудрялись найти на него деньги – нужно же из чего-то самогон гнать? Пойло для них важнее еды, важнее всего. Самогон был тем самым снадобьем, которое помогало им существовать, копошиться, ползать и умирать. Несчастная деревушка, тёмная, полудохлая, почти превратившаяся в призрак. Окружающий её лес в сравнении с ней казался райскими кущами, она была как гноящаяся язва на его фоне.

Несколько лет назад профессор-филолог из московского университета ездил по окрестным деревням, собирал фольклорный материал: сказания, песни. Не обошёл он стороной и Глухово. Пообщавшись с местным контингентом, профессор поспешил отсюда уехать, а точнее даже сбежать. После он рассказывал своим коллегам: «Это мрак беспросветный. Ни единого трезвого человека, и все смотрят на тебя так, словно сожрать хотят. Если начнётся ядерная война, честное слово, радиация это проклятое место стороной обойдёт, побрезгует. И вот что непонятно: чем все эти люди живут? Одним самогоном питаются?»

А питались местные в основном картошкой. Какими бы опустившимися они ни были, но весной древний инстинкт выживания в них всё же пробуждался, и этот инстинкт гнал на огороды. А ещё и лес подкармливал – грибы, ягоды. В городе и на свалках собирали бутылки, цветной металл. Как-то перебивались.

В доме, где пахло кислой капустой, проживало трое: Фёдор, Галина и десятилетняя Маша – единственный ребёнок во всей деревне.

Фёдор, некогда крепкий коренастый мужчина, давно превратился в развалину. В свои сорок пять он выглядел дряхлым стариком. Глаза на землистого цвета лице походили на блёклые стекляшки. Зубы – гнилые пеньки, борода и волосы – сплошные грязные колтуны. Каждое его движение сопровождалось болезненным кряхтением или стоном. Передвигался он так, словно к ногам были привязаны пудовые гири. «Сдохну скоро», – частенько жаловался Фёдор. Вот уж много лет жаловался, но, видимо, даже в аду его не слишком-то ждали.

В последний раз он мылся больше года назад, а одежду и бельё не менял вот уже несколько месяцев. Если кто-то спросил бы его, сколько ему лет – не ответил бы, мозги совершенно прогнили от алкоголя. Он даже свою дочку Машу порой не узнавал, смотрел на неё, как на невесть откуда взявшуюся неведомую зверушку. Впрочем, его глаза-стекляшки на всё смотрели с каким-то испугом, словно разум постоянно пребывал в порождающем чудовищ кошмаре. Фёдор засыпал, а вернее отрубался с этим страхом в глазах, с ним же пробуждался. Проснувшись, начинал по обыкновению скулить: просил выпить. Сам поднести стакан к губам не всегда был в состоянии. На помощь как обычно приходила Галина, она буквально вливала самогон ему в рот. Опохмелившись, он оживал немного – алкогольное топливо включало в сломанном организме ржавые механизмы. И существо по имени Фёдор, вопреки всему, продолжало своё жалкое существование – на пределе, балансируя между мутной явью и чёрным мороком. И так день за днём, месяц за месяцем.

В отличие от Фёдора, Галина была энергичная, а скорее даже неугомонная. В деревне удивлялись: «Та ещё забулдыга, откуда у неё только силы берутся? Любого мужика перепьёт».

Все называли Галину Грыжей, потому что она постоянно жаловалась на грыжу и говорила, что ничего тяжелей стакана ей поднимать нельзя. Некоторые в ответ смеялись: «Да такой бабище только вагоны разгружать!» Она была женщиной крупной, мясистой, с жидкими волосами цвета соломы и вечно красным одутловатым лицом. Из пор её грушевидного тела постоянно сочился пот, ноги-колонны покрывала сеть варикозных вен, пустота в глазах часто сменялась ненавистью, казалось, ко всему миру.

В Глухово Грыжа объявилась два года назад. Никто не знал, откуда она пришла, где проживала до этого, почему вообще решила обосноваться в самой гнилой деревушке в округе. Грыжа была бабой болтливой, но, даже сильно напившись ничего о себе не рассказывала.

Поначалу её приютил Васька Куницын – ветеран афганец, потерявший ногу в восьмидесятом году в бою в ущелье Печдара. Но через месяц выгнал – характер у сожительницы оказался поганый. Другой мужичок был более терпеливым, прогнал её через три месяца. Тогда-то Грыжу и подобрал Фёдор, вернее, она сама явилась к нему в дом после совместной пьянки у соседа, и стала с ним жить, а он был только рад – какая никакая, а баба в доме. Жена-то пять лет как померла. А теперь есть кому стакан к его губам поднести, да и пожрать иной раз сообразить, ну и, разумеется, бражки для самогона забадяжить. А то, что иной раз к другим мужикам ночевать ходит – так пускай. Он-то сам на эти дела уже был не способен. И вот ещё польза от Грыжи: она Машку-заразу воспитывает. В строгости, как и полагается.