Владимир Митюк - Грубые хроники. Роман из цикла «Пространство холода»

У меня перехватили ношу, я же успел обернуться – но сзади ничего не было, ничего, кроме пустоты. Мы сели в машину и некоторое время колесили по городу, имея подобный опыт, я бы сказал, что элементарно убегали от погони. Лиц своих попутчиков я снова не видел – были ли они в масках, либо просто размыты темнотой – мне неведомо и до сих пор. Или по сих пор? Как правильнее? Яма уже была вырыта, из багажника – я так понял – достали сверток, и я с трудом, будто только что не совершал забег, дотащил его и бросил в яму. Самосвал и каток уже были наготове, а я… я отправился домой – ибо сопровождающие как бы растворились в тумане.

Но через несколько минут раздался настойчивый звонок. Дверь распахнулась – я не помню, чтобы открывал её. Вы опять будет отпираться? Я – то ли в темнице, то ли в камере пыток. Кого же на этот раз вы закатали под асфальт? И почему все время выбираете одно и то же место? Я требую адвоката! Моя вопиющая юридическая неграмотность сказалась и здесь. И звонить мне некому.

– Вы приговариваетесь к смертной казни…

Я пытался протестовать, но мой голос был неслышен, будто я только разевал рот, как рыба. И вот меня ведут по длинному коридору, я чувствую, что внезапно последует выстрел в затылок, и все будет кончено. Меня закопают в безымянную могилу или закатают под асфальт, чтобы и следов не осталось.

Я просыпаюсь от страшного грохота, мне по-настоящему страшно. Выглядываю в окно. Никого. Наверно, колесо у кого-то лопнуло – догадываюсь я. Смотрю на часы – половина шестого, половина шестого, суббота. Наливаю себе сто граммов холодной водки, но меня продолжает колотить. Нет, так дальше продолжаться не может. Наспех закусываю и буквально выбегаю на улицу. Сейчас, скорее, к перекрёстку.

Уже светает, на углу – движение. То самое место окружено рабочими в оранжевых жилетках. Мне слышатся голоса – из ямы. – Что, где труп? – спрашиваю. Ближайший ко мне рабочий нехотя сплевывает жеваную папиросу. – Какой труп, блин. Отойди, не видишь, трубу прорвало. Смотри, долбанёшься, вот и будет труп. Выражение лица работяги не оставляло никаких сомнений в том, что так и будет. Отхожу подальше, в сторону, сажусь на поребрик, и тоже закуриваю. Вот как выходит. Неужели у меня какая-то магнетическая связь, но с кем, с чем?

На этом как отрезало. Я тщетно пытался вызвать в себе яркое и страшное сновидение, но все попытки договориться с потусторонними силами не имели успеха. Я решил, что это – знак, и я перешёл на другой уровень.

***

Ну, что, видишь, все в порядке. Я присел-таки на скамейку, отвернул пробку – и глотнул, чуть не поперхнувшись. О себе – в последнюю очередь, ведь меня ждали. Отставив с некоторым сожалением бутылку в сторону – нужно, прежде всего, думать о братьях меньших. Лопатка – ведь именно её я купил по дороге, вы догадались? – уже стояла, прислоненная к скамейке, дорожка расчищена. Собственно, и снегу нападало всего ничего, я только немного помахал лопатой, да отряхнул памятник.

Он все ждал. Я раскрыл пакет, и положил приобретённое на рынке на чистый снег. Малыш не набросился на еду, не пытался проглотить все сразу. Он сохранял полное достоинство, как и полагается солидному псу. Не мудрено, голодный сезон ещё не настал. Да и времена стали другими. Не сомневаюсь, предстоящую зиму он переживёт, как и его собратья – коллектив здесь сплоченный, что говорить, стая, каждый знает свой маневр, чужакам не пристать, будут безжалостно изгнаны. Перекусив, он благодарно вильнул хвостом, и гордо потрусил по своим делам.

Памятник отсвечивал – откуда берется свет в поздний час, не знаю, золотые буквы проступали сквозь пелену снега. Я ещё раз смахнул снежинки. Но – бесполезно, если снегопад будет продолжаться и дальше. В бутылке оставалось ещё чуть-чуть, я винтом отправил её содержимое внутрь. Обжигало, однако, может себе советский человек позволить, особенно в пятницу, не нарушая заведенного порядка. А сегодня я мог быть удовлетворён собой.

Обрамлённый цементом квадрат – чист, как новенький. Не то, что другие, не понимаю, как люди могут относиться так к своим родственникам. Я же могу только расчистить несколько холмиков рядом. А то приходят раза два в год. Не понимаю. Но мои правила – это мои правила, и от них я не буду отступать. Впрочем, кому до этого дело! Главное, главное. Что-то смешалось у меня в голове. Наверное, не надо было натощак, много было работы, и вечером перенервничал.

Ветер потихоньку стих. Я собрал свои вещи, спрятал лопатку по скамейку, хотя вряд ли кто на неё посягнет, и отправился домой. Тут у меня возникло сомнение – а так ли был я прав в своем усердии? Или прежде я не решался подвергнуть свои же действия сомнению?

Брось, это тебе кажется, что отступление есть предательство самого себя, ты просто боишься нарушить регламент, и даже признаться в этом.

Добравшись домой, я вновь изменил своей привычке, и не стал готовить ужин – просто разделся, плюхнулся в кровать и заснул. В моем одиноком двухкомнатном жилище, диван стоял в проходной комнате, напротив телевизора. А в маленькой, гордо именовавшейся спальней, кровать, застилать которую ежедневно было не обязательно. Утром я накрывал её китайским покрывалом с птичками. Бельё менял раз в неделю, и это представлялось определенным процессом, по правилам. Нет, это штамп, просто привык, и многое делал на автомате. И с этой мыслью, разбавленной алкоголем, я счастливо заснул.

Здесь требуется комментарий – настолько ли счастливо? Однако прошёл года, полтора, два – и все возвратилось на круги своя. Только с какой точки зрения это воспринимать. И я, похоже, уже и не воспринимал, проснулся от необыкновенной тишины.

На часах было половина шестого. Что-то рановато. Тишина, только отблескивал не растаявший снег. Окна в домах напротив не светились. Кому охота вставать в несусветную рань? Разве что кто-то не успел лечь. Так вернее.

Я вышел на лоджию, накинув на себя куртку от шерстяного спортивного костюма. Лоджия много чем отличается от балкона, и застеклена ещё предыдущими хозяевами, я только подновил. Сел на табуретку, закурил привычно. Слишком рано, даже…

Несколько месяцев моя жизнь не представляла ничего интересного ни для таблоидов, ни для компетентных органов, ни для родственников. Разве что приезжавшая на каникулы дочка наносила дежурные визиты, но, увидев отца, ухоженного, не заброшенного, – и, главное, никаких следов другой женщины, успокаивалась. Наверно, у неё тоже были свои правила, и я не считал возможным вмешиваться.

Я по-прежнему придерживался заведённого ритуала, мои друзья к весне поотъелись, шерсть лоснилась, благодаря правительству работы прибавлялось, родственники все чаще навещали места захоронения, не забывая о четвероногих обитателях кладбища. Однако никто не отказывался от гостинцев.