Евгений Ничипурук - Тракт

Вот о чем я подумал, когда меня обогнала машина. Потом вторая. Потом третья. Я решил загадать, что если я дойду до столба «восемь километров» и никто так и не остановится, то ну его, этот монастырь, и все, что с ним связано. Вернусь-ка я лучше домой. Нет в этой поездке никакого смысла.

Я шел и шел. Сквозь мелкий противный дождь. Сквозь ватную, плотную тишину, которую не могли разрушить ни звук разбивающихся о капюшон куртки капель, ни звук моих шагов. Мне даже показалось в какой-то момент, что я космонавт на Луне. И моя куртка, застегнутая до предела, как скафандр. И грязь под ногами, как лунная поверхность… и одиночество. Пронзительное, острое, безысходное одиночество, когда ты понимаешь, что никто к тебе не придет и не поможет. Именно такое одиночество, наверное, должен испытывать покоритель Луны…

Вот уже вдали показался примеченный мною верстовой столб с цифрой «8». Он немного завалился на бок. На нем были вмятины от ружейной дроби – следы чьей-то пьяной забавы. Выходит, что я прошел восемь километров, мимо меня проехали семь машин из храма, и ни одна не притормозила. Проехало несколько джипов и несколько разбитых советских «тазиков». И никому не захотелось подбросить одиноко шагающего под дождем человека… Я остановился возле верстового столба. Три аккуратные дырки в нем и две вмятинки, которые не сумели стать отверстиями. По идее, если поискать, то можно найти и саму дробь где-то рядом. Стрелять по дорожным знакам – вообще любимое пьяное развлечение в глубинке.

– Вас подвести? – раздался голос старичка у меня за спиной.

Я повернулся и увидел белую проржавелую «копейку» и седого мужчину лет семидесяти за рулем. Я очень обрадовался этому дедку. Выходило, что вроде как это знак. Хотя, скорее всего, никакой это не знак, а просто вот так вышло, что кому-то все же было не все равно.

– Нет. Но спасибо огромное. Храни Вас Бог. Я просто гуляю. Спасибо, что предложили, – ответил я, широко улыбаясь.

– Гуляешь? Хм… Ну ладно, – старик явно не видел смысла в этой прогулке под дождем.

Я поблагодарил его еще раз и развернулся обратно к монастырю. Шел, шел и шел. И стал замечать, что колючих мыслей в голове становится как-то меньше. Да и дождь начал стихать. Когда до монастыря оставалось уже около двух километров, так он вообще прекратился. Метров через триста–пятьсот мне встретился точно так же прогуливающийся отец Михаил. Он шел уверенным, спокойным шагом по другой стороне дороги. Я остановился и поприветствовал его. Он ответил мне кивком.

– Я вот решил гулять. Хорошо думается, – пояснил я ему зачем-то.

– Да… здесь тихо, – ответил отец Михаил. А потом добавил очень по-отечески: – Ты, я знаю, на обед и на завтрак не ходил. Приходи на ужин обязательно. А то тут без сил совсем нельзя. Сегодня гуляй, а завтра приходи ко мне. Мы тебе послушание дадим. Здесь принято всем работать.

– Хорошо, – ответил я.

Постоял несколько секунд, думая, что отец Михаил скажет мне что-то еще. Мне почему-то казалось, что он должен что-то сказать. Но монах повернулся и пошел дальше. А я зашагал к монастырю.

Подойдя к воротам, я увидел курящих Миколу и Лешу, моих соседей по комнате. Я махнул им в знак приветствия рукой. Они замахали мне в ответ, предлагая покурить.

– Да я не курю, – прокричал я и, пройдя через главные ворота, направился к трапезной.

После трехчасовой прогулки у меня разыгрался зверский аппетит, и я почувствовал, что готов съесть все, что мне предложат.

В трапезной пахло хлебом и квашеной капустой. До ужина было еще далеко, а обед я прогулял. В окошечке раздачи виднелась голова Саньки, моего соседа по комнате. Саньке было за пятьдесят, он был высок и строен. Глаза авантюриста, нос алкоголика. Я подошел к окошку и подозвал его. Тот, ничего не спрашивая, положил мне в тарелку гречневой каши, плюхнул на края два соленых огурца и ложку капусты. Налил в алюминиевую чашку компот из сухофруктов.

– Пост, – немного раздраженно буркнул он.

– Понимаю, – ответил я. – Ну и отлично, что пост. Похудею.

– Ага… – проворчал Санька.

Видно было, что идея худеть ему не очень нравилась.

Я присел на длинную скамью за стол. В трапезной стояли шесть длинных деревянных столов, за каждым из которых можно было разместить по восемь человек. Столы были накрыты клеенчатыми белыми в мелкий цветочек скатертями. В углу висела огромная, почти в пол человеческого роста, икона с изображением Спасителя. В противоположном от нее углу стоял массивный деревянный аналой с лежащей на нем толстенной церковной книгой. Стены были окрашены в светло-зеленый цвет. Потолок низкий. Одна из ламп дневного света, видимо, готовилась перегореть и теперь время от времени невротично помигивала.

Я посидел пару минут, задумчиво разглядывая сваренную вкрутую на воде гречневую кашу. Вспомнил, что Вика очень любит гречку, а я нет. Мне захотелось вдруг позвонить ей и просто сказать, что я в порядке, что я жив и скоро вернусь. Но потом подумал, что так вот лучше для нас обоих, прогнал это желание прочь. Вздохнув, я стал поедать скудный монастырский обед. После почти двух суток голодания еда показалась мне какой-то божественно вкусной. Я умял всю кашу, а потом долго, стараясь смаковать, ел капусту и огурцы. Они были просто потрясающие. Чуть островатые, хрустящие, в меру соленые. Я откусывал их по чуть-чуть и медленно разжевывал. Мне хотелось еще чего-нибудь выпросить из еды, но Санька прогремел прощально кастрюлями и ушел, закрыв свое окошко.

– Ну, как есть… – сказал я сам себе тихо.

С колокольни раздался звон, призывающий всех на вечернюю службу. Я решил, что мне стоит пойти в церковь, постоять, послушать. Я сразу из трапезной отправился в верхний большой храм монастыря. Пока шла служба, я старался вообще ни о чем не думать. Просто стоял и на автомате повторял то же самое, что говорили монахи. Не всегда мне удавалось угадывать, что именно они говорят, так как церковный старославянский был для моего уха совсем чужим. Но я повторял за ними молитвы, и мне показалось, что внутри меня постепенно, по капле, образуется столь нужное мне сейчас спокойствие. Служба шла больше четырех часов. Стоять с непривычки было очень тяжело. Вскоре ноги затекли, и я постоянно переминался с ноги на ногу. Заныла спина. Но сесть на скамью я не решался, так как там расположилось лишь несколько совсем немощных старушек. Я, конечно, мог уйти, не дождавшись конца службы, но решил достоять из принципа. К тому же я хотел поймать на выходе настоятеля и задать ему несколько вопросов. Так что я терпел как мог. С усталостью внимание к службе почти сразу улетучилось, и я сам не заметил, как опять начал гонять в голове свои мысли. Я размышлял о том, что, наверное, Бог, если он и правда есть, то действительно Един. Моих поверхностных, но все же достаточно объемных знаний о мировых религиях вполне хватало, чтобы разглядеть много общего между ними. По сути, все религии обладают одним и тем же инструментарием для осуществления главной своей миссии – обращения к этому вот Высшему существу. Разные только обертки, подачи. А смысл один и тот же. У всех есть молитвы или мантры. Везде есть некое «колесо кармы» или грехи, за которые надо терпеть муки, и есть методики «искупления грехов». Какое-то время назад я, следуя общей модной тенденции, увлекся Азией и восточными философиями. Провел пару зим в Гоа и на Бали. Практиковал йогу и медитации. Прочитал несколько книг по буддизму. Но, когда вдруг почувствовал свою незащищенность и пустоту внутри, когда я понял, что жизнь зашла в тупик и самому мне никак из него не выбраться, я почему-то оказался не в буддистском, а в православном монастыре. Почему так, если Бог един и все мы обращаемся в своих мыслях к Нему? Может, потому что я русский… Может, потому что на каком-то глубоком уровне мне в итоге оказалось это ближе. Вот о чем я задумался, переминаясь с ноги на ногу на каменном полу большого светлого сводчатого храма. Среди еще тридцати совершенно чужих людей. Почти в тысяче километров от своего дома. С острейшим ощущением одиночества внутри. Я стоял и смотрел на ход службы, на яркие золотые одеяния священников, на их театральные, красивые, выверенные тысячелетиями служб жесты. Я слушал их отлично поставленные, певучие голоса. А время, словно сметана, тягуче переливалось из сосуда в сосуд. И вдруг, наконец, время вышло. Служба закончилась.