Максим Далин - Тракт. Дивье дитя

Егор вышел из леса, когда уже сгущались сумерки.

Еще стоя за деревьями и глядя на холодный красный закат, догорающий над черными вершинами, он вспомнил о сыче, который дремал у него на плече. Усмехнулся и легонько щелкнул сыча по клюву:

– Просыпайся, засоня!

Сыч распахнул желтые глаза и обиженно встряхнулся: он не выспался, с ним обошлись фамильярно, он чувствовал себя униженным.

– Не обессудь, приятель, – сказал Егор. – Тебе со мной нельзя.

Сыч демонстративно отвернулся. Егор осторожно снял его, хотя сыч сделал слабую попытку удержаться когтями за тулуп, и поднес к низко свисающей ветке. Сыч ухватился за ветку растопыренными лапами – ему больше ничего не оставалось, он был всерьез сердит на Егора и не желал это скрывать.

– Ничего, потом поймешь, – сказал Егор примирительно.

Потом распахнул тулуп и вынул из-под рубахи простуженную белку. Белка уже успела основательно согреться, но все-таки чихнула, попав на свежий воздух. Выпустил ее, и, решив разом со всем покончить, повынимал из всех карманов набравшихся туда полевок. Проверил на предмет полевок и скрипичный футляр, но туда они не полезли – посовестились.

Последняя полевка обнаружилась в рукаве. Вытряхивая ее, Егор вздохнул. Лесному народу не было дороги туда, куда он направлялся. От всей прежней жизни осталась только скрипка.

Покончив с прощанием, Егор вдруг почувствовал одиночество и тоску, почти страх. Лес впереди поредел и расступился; оттуда доносились запахи дегтя, лошадиного навоза, уставшей сырой земли – и эти запахи резали нервы, как тупое лезвие.

«Ты же домой идешь, – попытался Егор себе внушить. – Ну и что, что ты с давней поры там не был – пустяки это. Там тоже твой дом, там ты родился, хоть и уже и позабыл – что ж тебя тревожит? Глупо, глупо и есть…» – но тревога все равно не проходила.

«Ты же сам хотел, – сказал он себе уже с досадой. – Ты ж сам так порешил, чтоб тебя черти взяли! Тебе ж хотелось сделать доброе дело и заодно себя проверить, на что ты годен – так делай и проверяй, будь ты неладен! Или ты уже и струсил?»

Это помогло. Егор решительно отодвинул мохнатые лапы кедрача и вышел к дороге.

Дорога была именно такой, как Егор и представлял себе. Прошли дожди, земля размокла и расплылась, тяжелые колеса и подкованные копыта выбили в ней глубокие раны, полные грязной воды – дорога выглядела, как длинный загноившийся шрам, и видеть ее было больно.

Егор подавил судорожный вздох, перепрыгнул придорожную канаву и ступил на мертвую изувеченную землю…

Влас, прозванный Зюзею, сильно задержался в пути.

Недавние дожди превратили почтовый тракт в совершеннейший кисель – хоть хлебай его ложкой – и лошади еле плелись. Влас их понимал, не понукал – но уже темнело, спустился холодный туман, а до Прогонной оставалось еще версты три, никак не менее. Особой отвагой Влас не отличался, поэтому темнота его весьма огорчала. Лес по обеим сторонам дороги возвышался черными глухими стенами; любой шорох, любой скрип, топот и фырканье лошадей – все это звучало в лесной глуши таинственно и зловеще. Мнительной Власовой душе представлялись ужасные картины – притаившиеся в чаще разбойники, подкарауливающие неосторожного или запоздалого возчика, блестящие ножи у них в руках, их обветренные морды, обросшие бородами, дикие воровские слова, которыми они сообщают друг другу – вот, де, едет полоротый на крепких лошадях…

Одинокая фигура, возникшая из тумана недалеко впереди, как будто из страшных мыслей вышла. И то сказать – разве добрые-то люди ходят вот этак? Незнамо кто впереди не шел даже, а брел гуляючи, нога за ногу, неспешно, барственно, вольготно, будто по губернаторшину саду прогуливался, а не по глухому тракту в самое душегубное время.

– Ты! – крикнул Влас вперед, обращаясь к тени в тумане. – Каков ты человек есть?

Тень несуетливо оглянулась, повернулась и такой же небрежной поступью пошла навстречу.

– Ты полегче, не замай! – закричал Влас так грозно, как только позволил севший голос. – Я, гляди-ка, берданку сейчас достану!

Прохожий рассмеялся, но не по-разбойничьи, а по-людски – беззлобно.

– Я, добрый человек, не злодей, – сказал он, подходя совсем близко. – Я – музыкант. Вот, скрипка у меня, гляди, – и протянул к Власу чудного вида черный чемоданчик.

– Музыка-ант… – протянул Влас несколько недоверчиво, но уже без страха. – А откудова, ты, музыкант, тут взялся?

Путник, а уже ясно было и по голосу, и по фигуре, что молодой парень, неопределенно мотнул головой назад себя и пожал плечами.

– Из города, что ли? – спросил Влас, а парень чуть только не перебил его, так быстро ответил:

– Нет, не из города. Из леса.

– Скитник, что ли? – спросил Влас, успокоившись совсем. Среди сектантов какого только нет странного народа, но буйствуют они редко – им вера не велит.

– Наверное, скитник, – ответил чужак неохотно. – Музыкант я.

– А идешь-то куда?

– Да прямо иду. Поселок-то, что к нам ближе всего – Прогонная, что ли?

– Прогонная, она и есть.

– Значит, в Прогонную иду.

– Бродяга, что ли?

– Бродяга и есть. Подвез бы ты меня, добрый человек.

– Лошади стали совсем, – мрачно отозвался Влас. – Хоть в поводу веди.

Парень протянул руку к лошадям, и они потянулись к нему мордами так, будто всю жизнь его знали.

– Устали, сердяги, – сказал он вполголоса, и слышно было, что улыбался. – Груз тяжел и дорога разбитая… Устали, верно…

А лошади так и подставляли ему морды, пофыркивали – и когда он пошел рядом с телегой, сами, без понукания, тронули следом. Влас насторожился.

– Да ты лошадник, как я посмотрю…

– Не сведу твоих лошадей, не опасайся. Я не конокрад, правда. Я верно сказал тебе – музыкант.

Влас покивал. Может, оно и действительно…

– Ну да, я и говорю. Музыкант – это хорошо. В Прогонную приедем – музыку сыграешь. Мужики послушают. Оно им гоже – музыка-то. В Прогонной Лешка Скитской петь больно горазд, старатели тож, тож – Осипова девка, а музыки не слыхать. Разве у Антипки – балалайка, и та – с одной струной… Гармониста, случаем чего, из Бродов зовем.

– Понятно.

– То-то, понятно, – парень смирно шел наравне с телегой, разговаривал – и Влас обрадовался случаю побеседовать по дороге с приятным человеком. Наступающая ночь уже казалась ему не так страшна. – Устин-то Силыч все машину из города выписать грозится. Машина такая есть: покрутил ручку – и музыка…

– А играет-то кто?

– Кто! Чай, машина и играет.

– Машина…

– Точно. А то – и человечий голос из трубы: только кружочек вставь и покрути. Да тяжелый такой – страсть.

– Кружочек тяжелый?