Максим Далин - На ком ездят марсиане

Об этом спорят с давних времён. Потому что проблема сложная и в общем виде, для любого случая, не решаемая.

Сформулировать её можно так: если мы описываем чужой читателю мир, всё равно — экзотический или фантастический, то до какой степени можно использовать привычные слова родного языка?

С одной стороны, ванакс Агамемнон — колдобина в тексте, о которую читатель, знакомый с древней историей в пределах школьной программы, непременно споткнётся. И после третьего-пятого похода от подобных колдобин к разъяснительным сноскам, скорее всего, бросит бродить по кочкам великой поэмы. А царь Агамемнон — просто и понятно. И неважно, что структура власти в Микенах не очень напоминала русскую монархию — зато Гнедич приблизил к русским читателям мир «Илиады», погрузил в него, увлёк им — настолько, что в те времена даже в переложениях «Слова о полку Игореве», по замечанию ехидного Корнея Чуковского, «Ярославна принуждена была плакать гекзаметром».

Отличный пример, как надо пересаживать слово в почву другого языка и другой культуры, приводит Нора Галь:

«В австралийской и новозеландской литературе нередко встречается слово swag . Это соответствует русской скатке , только вместо шинели скатано и надевается через плечо одеяло, а в него закатаны, завернуты еще кое-какие нехитрые пожитки. Просто и понятно, сразу рождается зрительный образ: вот с такой скаткой через плечо, как по старой Руси с котомкой за плечами, бродят по стране в поисках работы сезонники-стригали и всякий иной не оседлый люд. Swagman, то есть человек со «свэгом», — это чаще всего именно сезонник , а подчас и прямой бродяга, перекати-поле . Так или вроде этого и надо переводить. Однако формалисты упорно, наперекор всем доводам и уговорам вставляют «свэги» и «свэгменов» в русский текст, загромождают книгу сносками и примечаниями».

С другой стороны, волосы как клюшки для конного поло — это о ком? Небось, о монстре ужаснее Горгоны Медузы? Нет, «локон как чоуган» — классическое описание кудрей красавицы. И переводчики персидской литературы, дабы не пугать читателя, тактично оставляют клюшку чоуганом. Объяснять, что это за штука, приходится в сносках, ничего не поделаешь.

Сноски, примечания и комментарии в переводах бывают неизбежным и меньшим злом, если уж очень далека от нас чужая культура. За примерами не надо лететь на Солярис. Иранист и поэт Юрий Марр, живший в середине 1920-х годов в Иране, вспоминал: «Моя попытка познакомить небольшой круг подготовленных персов с нашими авторами не увенчалась успехом. Я начал с Пушкина, с его «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон»… Слова «жертва», «Аполлон» были совершенно непонятны». А Набоков, взявшись переводить на английский «Евгения Онегина», в итоге сделал транскрипцию подлинника, подстрочник и — пояснения едва ли не к каждому пушкинскому слову.

Так всё-таки — переводить или не переводить?

С начала прошлого века вопрос не стал намного яснее. А ведь мы обрели возможность учиться у Галь и Чуковского чувству слова. Мы обогатились мириадами новых слов и неисчислимыми связями меж чужими и своими словами. Что там какая-то клюшка — мы, не дрогнув бровью, приняли Шаи-Хулуда и леоноптерикса, а игуанодон и ти-рекс нам уже как родные. Мы закалились непереводимыми блио, сари и хакама — и вполне понятными платьями на марсианках и штанами на зелёных пришельцах с планеты Хошь-ни-хошь; кицунэ — и девятихвостыми лисами; хоббитами и перианами — и низушками и полуросликами; фламбергами и катанами — и биркой «меч» на любом клинке длиннее перочинного ножа. А в итоге народ то и дело погружается в глубокие раздумья: насколько правомочно переводить японскую сказку в манере «пригорюнился заяц, да делать нечего» и можно ли называть всякую инопланетную всячину привычными именами.

И мнения сильно разнятся.

Любимая отмазка авторов фэнтези: «Ну, это же другой мир!» — уже в печёнках у всех сидит. Вот, например, недавно тухлое сало розового цвета пытались другим миром оправдать. Автору говорят: тухлое сало — жёлтое, зеленоватое, но уж не розовое! А он: у меня другой мир, вы что, знаете, как там тухнет сало?! И всё.

Но если уж даже сало там тухнет иначе, что говорить обо всём остальном! А гнусный гад-читатель спрашивает: почему ж у тебя в мире, где сам белок, похоже, устроен по-другому, обычные лошади-то бегают? — и опять ставит бедного автора в тупик. Мир никак не хочет становиться внутренне непротиворечивым. И притча во языцах — эти несчастные лошади.

Надо будет сегодня проиграть ему хамахарскую клячу обратно. Интересно, научусь я когда-нибудь разбираться в лошадях? Правда, мы, Руматы Эсторские, спокон веков не разбираемся в лошадях. Мы знатоки боевых верблюдов. Хорошо, что в Арканаре почти нет верблюдов.

А вправе ли были Стругацкие называть верховых животных Арканара и Эстора лошадьми и верблюдами? Дело ведь происходит не на Земле… хотя этот мир населён людьми, настолько людьми, что у Руматы есть местная возлюбленная. Но какие там были лошади, как выглядели вепри и насколько похож на куриного птенца цыплёнок, которого ест герой — совершенно не прояснённый вопрос.

Причём Стругацкие не одни такие. Знаменитая книга Гаррисона из цикла «Мир смерти» в русском переводе называется «Конные варвары» (в оригинале они не такие уж и конные, но мы ж о языке родных осин и нашем читателе говорим, верно?). Так вот, мы читаем описание этого самого:

Что-то раздвигало толпу, и воины расступились, давая дорогу покачивающемуся животному и всаднику на нём. Язон узнал животное по описанию, данному одним из выживших участников первой экспедиции: это были верховые животные, на которых скакали нападавшие.

Оно во всех отношениях было похоже на лошадь, но вдвое больше и покрыто мохнатой шерстью. Голова у животного внешне была лошадиной, но была непропорционально мала и сидела на очень длинной шее. У него были длинные конечности, передние длиннее, чем задние, так что спина животного резко опускалась от холки до крестца, оканчиваясь крохотным болтающимся хвостиком. Сильные толстые пальцы каждой лапы имели острые когти, которые глубоко вонзались в почву при движениях. Всадник сидел сразу над передними конечностями, на самом высоком месте горбатой спины .

Это точно лошадь? Что общего у этого с земным непарнокопытным, кроме того, что на обоих ездят? И можно ли называть местную помесь динозавра, жирафа и штопора лошадью, или это убивает атмосферу иномирности?

Понимаете, о чём речь, дорогие коллеги… это не лошадиный вопрос. Это принципиальный вопрос. Потому что дело не в лошадях, а в привычной или непривычной терминологии. В создании логически и эмоционально непротиворечивого мира — не только мира, в котором обитают герои, но и мира текста. И в степени погружения читателя в этот мир.