Михаил Стрельцов - Узют-каны

– Пахан! Присоединяйся, угощаем!

Ича не вспомнит. Она задохнулась от обиды, боли, горя и унижения. Не зная того, двое последних обладали уже мёртвым телом…

Пахан прижимался спиной к старой осине, запрокинув голову и заложив за неё руки, смотрел в небо на бесполые вязкие тучи, которым не суждено было разродиться дождём. Тучи напоминали нужник.

– Срань господня, – выдохнул он, проводя языком по набухшим дёснам. Эту фразу он как-то в молодости услышал в одном из видеофильмов и она ему отчего-то нравилась.

Именно эти слова он произнёс пару часов назад, а сейчас, должно быть, задремал, потому что близко-близко возникло лицо Витьки Зуба, его учащенное дыхание и хрип:

– Не бросай… здесь… Петя. Мы же… с тобой… не один срок… вместе. Не бросай…

И чего Зуб полез на кедр? Пахан забыл, что сам послал его – с высоты, мол, лучше видно, куда идти. Ловкий, как мартышка, Витька вскарабкался на самый верх, его крик еле доносился сквозь хвою:

– Фургон вижу! Дорога… твою мать! Река справа!.. метров семь!

– Хаты смотри! – сложив ладони рупором, орал Урюк.

– Чо?

– Хаты, дура, смотри! – вякнул Прыщ.

– Не-а-а. Тайга! Дым! Горит! Изба!

– Где?!

– Что?! – сверху посыпалась труха.

– Изба! Мать твою! Где?

– А? А-а-а-так, бли-и-и-и-на-а!

Захрустела, затрещала крона, что-то забарахталось на кедре, сухие ветки, иголки, какой-то пух, опилки столбом ухнули вниз, и порывы пронизывающего насквозь ветра подхватили их. Зэки шустро отскочили от мощного, шершавого ствола, в три обхвата шириной. Под ноги, словно куль с шишками, свалилось расцарапанное ветками тело:

– А-ш-ш-мя-к-хр-я!

Витька Зуб упал на спину, неестественно изогнувшись: руки, подобно стрелкам часов, показывающих без двадцати два, раскинулись в стороны, левая нога согнулась в колене, правая – вытянулась струной, в широко распахнутых глазах застыли удивление и страх. Пахан первым бросился к нему, надавил пальцем на шею – жилка билась.

– Зуб, ты чё? Жив, ну?

Витька зажмурился, захрипел, выплюнув сгусток крови, с зубов на подбородок засочился красный ручей.

– Говорить можешь? Где болит? – Пахан навис над ним, не понимая, что сам напуган. – Чего вытаращились?! Гады! Ветки ломайте, жерди! Ничего, Зуб, мы тебя на носилках понесём.

Ошеломлённая случившимся компания тупо разглядывала безжизненное тело. Витька чуть прикрыл глаза и пошевелил языком:

– Пе… пе… тя, – новый сгусток крови выскочил прямо Петру на лицо.

– Где болит? – не обращая внимания на кровь, повторил тот.

– С-с-спи-и…

– Спина? Двигаться можешь? Шевельни ногой, давай, пробуй!

– Н-не м-мо…, – глаза закрылись.

– Допрыгались, суки! – Пахан повернул искажённое злобой лицо с кровавым пятном на щеке, почему-то обращая гнев на товарищей, понимая всё же – они здесь ни при чём.

– Всё? – с надеждой спросил Сыч.

Одноглазый Газон молча отвернулся, Прыщ размазывал сопли по щекам, Урюк дёргал нижнюю губу, Карась брезгливо морщился, и только Саня Ферапонт, присев рядом, положил голову на грудь Витьки, прислушался:

– Дышит, – усмехнулся, – как же это он?

– Как же – так же! – нервно чесанув пятернёй волосы, завизжал Карась. – Хвостень за нами! Чего делать-то?

– Ждать! – отрезал Пахан, не сводя глаз с лица Зуба, которое бледнело всё больше.

– Чего ждать? – просипел Сыч. – Когда он встанет, отряхнётся и скажет: «Порядок, кореша. Пошутковал малость»?

– Заглохни! Я сказал – ждать! – рявкнул Пахан.

– Чёрт, а здорово он навернулся… Но нельзя же… Ноги надо делать, – голос Урюка дребезжал.

– Дело они говорят, – согласился Ферапонт. – Уходить, Петя, нужно.

Витька вдруг заговорил, кровь изо рта вновь засочилась, но не так сильно, слова стали внятными, но голос еле слышался. Пахан наклонил ухо к кровоточащим губам, пытаясь разобрать.

– Петя, не б-р-росай. И-избуш-шка там…

– Падла! Из-за него теперь!..

– Цыть! – рявкнул Пётр. – Где? Где она?

– Вд-доль реки ид-дти. Не бр-росай, Петь…

– Что за хата? – заинтересовался Ферапонт. – Деревня?

– Н-не знаю, – выдохнул Зуб. – Од-дна с-с-стоит.

– Ого! Разглядел? Неужто?

Пахан метнул взгляд в сторону Карася, вся компания приблизилась к умирающему, вслушиваясь.

– П-по реке с-смотрю. П-пет-ля-яет, на б-берегу с-стоит. П-полян-на вокр-руг. Не ос-ставляйт-те…

– Уходить надо, – Сыч затряс головой. – Тебе пожизняк, Пахан, светит, как пить дать. Уходить надо…

– Срань господня, – Пётр обхватил голову руками, но так и не смог отвести взгляда от молящего лица Зуба.

– Эге, внутрянку отбил, нога сломана, – ощупывая распростёртое тело костлявыми пальцами, определил Ферапонт.

Газон резко поднялся и зашагал прочь.

– Э, ты куда? – насторожился Прыщ.

Тот обернулся:

– Ждите. А мне шкура дороже, – и побрёл дальше.

Как-то робко за ним потянулись другие. Пусть идут. Петру нет дела до бунта, сволота! Крысы! Последним поднялся Ферапонт, чуть выждал, оставшись с глазу на глаз:

– Решать надо, Петро. Витьку ты подставил, а других задираешь. Теперь ждать хочешь, всех подставляешь… Они не любят этого – смотри…, – и устало пошёл вслед остальным.

– Не брос-сай, Петя, – испуг отразился на бледном без кровинки лице, – мы же с-с тобой не один с-срок…

– Как получилось-то?

– Хол-лодно. Ветер. Ветка гнил-лая…

– Да-а, ветер…

Наверное, выражение его лица насторожило Витьку, он попытался отпрянуть, но лишь застонал, прошептав:

– Т-тридцать ш-шесть, Петя. Хр-рис-ста ради… Хоть ч-часок дай… Ведь д-девятн-надцать по з-зонам… Подышать д-дай волей, ве-етром…

– Ну что ты? – Пахан попытался улыбнуться. – Я с тобой ещё пару ходок сделаю. Выдюжим.

Зуб с облегчением прикрыл глаза:

– Ветер это, вете…

Пахан нежно, почти любовно обхватил голову умирающего и… резко дёрнул в сторону. Шея хрустнула, Зуб вздрогнул и затих. Пётр отдёрнул от мертвеца выпачканные землей и кровью руки, вытер их о робу, поднялся и быстро зашагал за остальными…

…Сверху капнуло – неужели дождь? Пахан, вздрогнув, отогнал дремоту, тыльной стороной ладони, где подсыхали разбитые утром казанки, смахнул влагу со щеки и выругался, увидав на руке мазок птичьего помёта. Остальные ведь так и подумали, что он оставил Витьку умирать медленно и мучительно… Ещё один непростительный грех, ещё один зуб в его сторону. С девочкой развлекаются!

– …угощаем!

– Угощалка не пашет, – хмыкнул в ответ и потрогал коросту на носу, подумав: «Год, как не пашет, сука». Приступ ярости, подогреваемый с утра отчуждением, пренебрежением тварей, которых вытащил на свободу, дошёл до наивысшей точки лишь при воспоминании о том, что он и ссать теперь путём не может. Предназначенное для таких целей место превратилось в сплошной сгусток боли, покрылось шершавым, воспалённым гнойником.