Николай Rostov - Симеон Сенатский и его История Александрова царствования, или Я не из его числа. Роман второй в четырёх книгах. Все книги в одном томе

– Склеивают. Через час, думаю, управятся. Уж больно тщательно он этот листок на мелкие кусочки разорвал!

– Хорошо. Идите.

Секретарь вышел, а Павел Петрович сел в кресло и крепко призадумался.

Кто же его по кривой-то обошел? Неужели граф? Ведь умен как черт – и такой вздор удумать – Конногвардейский полк на Соловки отправить!

Хотя с него станется. Вот и словечко «превесело» для того им выдумано, чтобы за этим словечком ум свой от умных дураков спрятать. А за этим полком что он спрятал?

– Павел Петрович! – прервал его раздумья секретарь. – Полковник Сизый и Маня Мармеладова явились.

– Пусть войдут!

И они вошли в кабинет Павла Петровича. Не без трепета некоторого, замечу, и с опаской вошли. В большой строгости, как вы убедились только что, в ведомстве народ держали. А иначе нельзя, раз такое дело им поручено. Не буду лишний раз говорить – какое. Сами знаете.

Полковник Сизый перед князем предстал все в том же купеческом обличии: долгополый синий кафтан, плисовые, с красной искоркой, штаны, лаковые сапоги со скрипом! И прочие штучки купеческие на нем были: жилет в горошек, серебряная цепочка от часов на жилете – и еще что такое немыслимое, что и трудно вспомнить – давно это из моды, даже купеческой, вышло.

А вот с Маней произошла разительная перемена. Бомбометание сегодняшнее на нее, что ли, так подействовало?

На ней было одето скромное черное сатиновое платье, русые волосы стянуты на затылке в тугой узел; а грудь свою сахарную она сатином этим так утянула, что соски заместо пуговок на платье том выступили.

И шнурованные высокие ботинки на низких каблуках и круглые очки в тонкой металлической оправе довершали ее портрет курсистки конца девятнадцатого столетия.

Непостижимо, как она, проституточка наша, угадала в 1815 году эту нигилистскую моду наших революционерочек? Впрочем, добавлю цинично, они одной крови – женской – проституция и революция. Но справедливости ради замечу, что не она эту моду угадала, а Павел Петрович. В этот наряд он приказал ей одеться.

– А что, очень даже недурственно! – остался доволен он их видом. Удачно они смотрелись вместе. Самодурный, без царя в голове, лихой купчик – и в нигилистку выряженная барышня. И от нее, как ни утягивала она свое пышное тело сатином, несло жаром! – Значит, так, – заговорил Павел Петрович наставительно, – ты, Маня, расчет бери в своем заведении и отправляйся на Соловки грехи свои замаливать. А ты, Семен, за ней следом. Кто такая, если будут тебя спрашивать, не скрывай. А спрашивать будут. Как такую, – сделал он легкую паузу, – про такое не спросить! Но веди себя смиренно… до поры до времени. И Семена до себя не допускай. Пусть окончательно угорит от любви к тебе и приревнует к монахам соловецким. Не ко всем, конечно, а к тем, на которых укажу… Ну и к конногвардейцу… любому… для пущей ревности. Выберешь на свой вкус. Там этого добра этим летом много будет. Целый полк лошадиный! Поняли, нет?

– Как не понять? – повела плечиком Маня и посмотрела на Семена со всем своим нигилистским превосходством и пренебрежением. – Будьте покойны, Павел Петрович, угорит Семен – и не понарошку, а взаправду. Закружу его забубенную голову.

– Поглядим еще, – задиристо ответил ей Семен, – кто от кого угорит. Поглядим, кто кого закружит!

– Я тебе погляжу! – осадил его князь.

– Виноват, ваше сиятельство!

– То-то же, господин полковник. И чтобы все натурально. А в запой если купеческий пустишься, голову не теряй. Потеряешь, есть люди, которые на место тебе ее поставят. Но не доводи до крайности. И запомните имена тех монахов, – продолжил строго. – Отец Паис. Он у настоятеля монастыря архимандрита Александра за советчика главного. Инок Пафнутий – келарь монастыря. С настоятелем они не очень ладят. Отец Алексей – библиотекой заведует. Начитан дивно. Нрава кроткого и мудрого. Отец Арсений. Казначей. Ухватист и себе на уме. Соборный монах Кириак. Нрава сурового. Из разбойников раскаявшихся. Отец Питирим. Тоже разбойная душа. Капитаном на «Секире». Ходит та посудина между монастырем и Архангельском. Отец Даниил. Нрава задумчивого. Иконописец. Отец Амвросий. Он мастерскими разными ведает. Вот, кажется, весь список. Да, главного забыл, – спохватился Павел Петрович. – Старец Симеон. Ему, Маня, удели свое особое внимание. И еще. У всех у них на ладонях шрамы. По этим шрамам, если вдруг забудете имя кого, отличите их. Связь через моего человека. В лицо он вас знает. Надо будет – найдет, скажет: «Матрена вам из Питера кланяется и от Петра и Павла привет передает». Все. Ступайте. И скажите полковнику, чтобы Родиона на допрос привели.

На допрос Родиона Карамазова в кабинет князя не привели, а внесли на руках два дюжих молодца, так как сам он идти не мог – или делал вид, что не мог. Потому что, как только его посадили на стул, он ожил и у Павла Петровича пренагло папироску попросил. И, закурив, ногу на ногу закинул, голову запрокинул – и кольца в потолок стал запускать! И небрежно так, через губу, будто ровне:

– Ваше сиятельство, ну как? Довольны? Пойду я.

– Погоди, Родя! – остановил его Павел Петрович. – Не могу я тебя просто так отпустить. – И разговор между ними такой странный пошел, такой непонятный, что я половину слов не разобрал, а вторую половину слов просто-напросто забыл. И ухватил, так сказать, из их разговора лишь то, что Павел Петрович бомбисту этому сказал:

– Граф Большов, Родя, допрос тебе в монастыре учинит. Он видел, как бомбы ты сегодня метал, так что проще с ним будь и откровенней без университетских своих ученостей. Не поверит и не поймет. Сразу признайся, что эти бомбы ты в него должен был метнуть. А почему передумал – и в витрину эту метнул, ответь, что испугался. Ведь за сенатора… эшафот, а за озорство это… самое большее, в участок отведут. А вон как вышло! В ведомство угодил. Кто отволок, не помнишь. Били сильно. А там разговор короткий. И за что? За бомбы маскерадные! Что одна все-таки настоящей оказалась, не виноват. Человек, видно, тот подменил, кто тебя подрядил графа Большова убить. В трактире случайный человек этот к тебе подсел и разговор завел. Спросил: не оттого ли пьем, что дел больших нет? Ты ему возразил, что врет он. Пьем оттого, что нравственности нет. «Потому и нет нравственности, – подзадорил тебя незнакомец, – что дел больших нет! Да и откуда им быть? Все твари дрожащие, а не люди». И спор у вас вышел: тварь ты дрожащая или нет? Доспорились до того, что в сенатора, графа Большова, решил ты бомбу запустить, доказать, что не тварь ты дрожащая, а человек. И не бойся, Родя, ничего. Как дело свое сделаешь, побег тебе устроим. И я напишу бумагу, кто ты на самом деле есть, и отошлю в монастырь. – И отправилась бумага сия в пакете за пятью сургучными печатями под грифом «совершенной секретности» в Соловецкий монастырь – и вместе с ней Карамазов Родион, бомбист наш первый российский, – в кандалах и с охраной.